Большая книга перемен
Шрифт:
____ ____
__________
____ ____
____ ____
__________
____ ____
В настоящее время для вашей жизни характерны потери и поражения.
Один бьет его, скрюченного, по ребрам, второй склонился и рычит:
– Отдай!
Рычит Максим Костяков, а бьет брат его Петр.
Немчинов закрывается руками и кричит.
– Не могу! – кричит Немчинов.
Он хочет сказать, что готов отдать телефон, но не может залезть в карман – руки заняты.
– Отдай!
– Берите!
– Сам отдай!
Немчинов пытается одной рукой быстро нырнуть в карман и тут же получает удар в незащищенное место, в живот.
Наконец он откатывается
– Нате!
Но телефон почему-то не взрывается, он в руках у Максима. Максим рассматривает его и со всей силы шарахает об стену.
Конец мукам.
Нет, не конец.
– Убить его, дурака, – говорит Петр.
– Согласен, – говорит Максим.
Они хватают Немчинова, высовывают в окно и держат на страшной высоте. Хохочут.
Не может этого быть, думает Немчинов. Они этого не сделают. Меня нельзя убить. Не потому что невозможно, то есть всё возможно, но – нельзя.
Но они отпускают его, он летит, асфальт приближается…
Немчинов проснулся весь в поту, с колотящимся сердцем. Сначала убедился, что жив, и обрадовался. Потом вспомнил сон. Удивительно реальный, обычно сны у Ильи сумбурные, с какими-то незнакомыми людьми и местами. Но иногда бывает и как сейчас – конкретно снится какой-то человек, правда, часто в фантастической ситуации. Помнится, был смешной сон очень давно: он зачем-то добивался взаимности Маргарет Тэтчер. Ничего удивительного: насмотришься телевизор, вот и пожалуйста. И на приеме в Кремле он побывал в ельцинскую эпоху, у самого именно Ельцина, и очень долго (так показалось во сне) говорил ему чистую правду, тот слушал внимательно и обещал все немедленно исправить. А из сорта привязчивых снов, какие есть у каждого человека, был регулярно повторявшийся кошмар: его должны принимать в пионеры, он бежит, он опаздывает, но успевает, встает в строй, бьет барабан, звучит горн, подходит вожатая, у каждого в руках алые галстуки, и тут Илья с ужасом понимает, что забыл свой галстук. Кончалось по-разному, но обязательно позором. Несколько раз его расстреливали, кровь красиво выступала на белой рубашке, Илья успевал крикнуть: «Умираю, но не сдаюсь!» На самом деле ничего похожего в жизни не было, галстук у него имелся, просто он почему-то боялся, что его не примут. Никакой не было на то причины, а он все равно боялся. Мало ли за что могут не принять. Учительницу на перемене случайно толкнул, она чуть не упала. Тетрадь порвал, вырывая ее у хулигана и дебила Мухина. Получил неожиданную двойку по рисованию за то, что разлил пузыречек гуаши, учительница страшно сердилась, заставила после уроков отмывать парту и пол. Но нет, приняли, как и всех, включая Мухина, которого вскоре после этого перевели в так называемую вспомогательную школу, то есть для умственно отсталых. Илью почему-то интересовал вопрос, как Мухин там будет пионером, разве умственно отсталым можно быть пионерами? Он задал этот вопрос очкастой пожилой вожатой (лет около тридцати, как теперь предполагается), она похмыкала, поперхала, покхекала и сказала:
– Можно, Немчинов. Всем можно. А вот тебя, если будешь задавать глупые вопросы, исключим. Больше никого про это не спрашивай, ладно?
– Ладно…
На этот раз повод у сна был тоже вполне реальный. Позавчера позвонил Шмитов и сказал:
– Илья Васильевич, режьте меня, но я вас подставил.
И рассказал, что именно он сделал при встрече с Максимом Костяковым.
– Я ему все объяснил, – оправдывался Леонард Петрович. – Что я тайком скопировал у вас файл и решил использовать. Идиот, что с меня взять? А я вам советую, Илья Васильевич, если он потребует объяснений – еще не звонил?..
– Нет.
– Я вам советую, вы скажите, что вы просто выпили, гуляли, снимали, что придется, случайно сняли это – и все! Я ему так объяснил.
– Снял спьяну?
– Ну да.
– И принес вам тоже спьяну?
– Нет, но… Просто вам любопытно стало, что они
– Значит, там все-таки что-то такое было? Было чем воспользоваться?
– Да мелочи, пустяки.
– Не совсем мелочи, если вы решили его шантажировать.
– Илья Васильевич, я вас прошу, не надо лезть в подробности. И сотрите эту запись. Уверяю вас, там никакого компромата. Просто косвенная обмолвка о том, что могло быть, но неизвестно, было ли.
– Касается брата Леонида?
– Не обязательно. Честное слово, вам это ничего не даст, кроме неприятностей. А материала для журналистского расследования, вы ведь, наверно, этим хотели заняться? Профессиональная привычка, понимаю, никакого материала там тоже нет. Кстати, то, что я вам звоню, это нарушение слова, я обещал больше на эту тему… Но я не мог промолчать.
– Спасибо.
– Извините! И больше об этом не говорим, хорошо?
Немчинов понимал Шмитова: тому часть греха хотелось снять с души.
А на записи, наверное, все-таки что-то было. И черт с ней, с записью. У Немчинова дочь, жена. Они важнее, чем вывести на чистую воду подозреваемого. Причем подозреваемого в том, чему в обед сто лет. Да и само выражение «на чистую воду» устарело – где взять эту чистую воду в окружающем болоте? Из одной тины в другую перетащить, вот и все, что можно сделать, но зачем?
Немчинов ждал звонка Максима. Три дня ждал.
На третий день, под вечер, Максим позвонил и вежливейшим голосом просил зайти завтра к нему в здание областного правительства. Он сейчас с утра до вечера занят, сидит там, поэтому извините, что в официальной обстановке.
– С утра можете? Часов в девять?
– Да, конечно.
С утра обычно казнят, неожиданно подумал Немчинов. Интересно почему? Чтобы человек весь день не мучился. Но сообщают обычно заранее, все равно мучается… Или: сделал дело – гуляй смело?
О предмете разговора Максим не сказал, но и так ясно.
Поэтому полночи у Ильи была бессонница, потом короткое забытье, вот этот вот кошмарный сон и пробужденье в половине шестого утра.
А без пятнадцати девять он был возле здания областного правительства. Обычно учрежденцы любят размещать себя в исторических постройках: и красиво, и солидно, и чувствуется связь времен, ибо, как ни крути, при любом строе власть остается властью, чиновники остаются чиновниками. Но для огромного аппарата облправительства подходящего здания не нашлось, поэтому они использовали построенные в семидесятые годы два корпуса богатого НИИ прямого государственного подчинения, занимавшегося чем-то очень сложным, возможно, космическим, что теперь, впрочем, уже неважно: НИИ сначала перестало заниматься этим важным, потом сократили штаты, а потом и вовсе освободили помещение.
Выглядит, конечно, убого: никакой архитектуры, одни окна.
Чтобы хоть как-то украсить, над входом недавно смастерили мозаичное (из кусочков цветного кафеля) панно. Местный Сикейрос изобразил то же, что он намалякал бы (и наверняка малякал) тридцать лет назад – веселую группу людей, одетых по профессии: космонавта в скафандре, рабочего в спецовке, колхозницу в фартуке, со снопом, интеллигента в костюме, с логарифмической линейкой, с рулонами чертежей под мышкой – на фоне каких-то стропил, подъемных кранов, труб и знаменитого сарынского моста, который был длиннейшим в Европе на момент постройки, и, хоть прошло уже сорок лет и появилось в Европе не меньше ста мостов длиннее его, он все равно остается графическим символом города и обязательно присутствует на любой открытке, на любом значке, где значится имя города. В композиции сквозили ощутимые пустоты, заполненные чем придется. Угадывалось, что художник использовал свой старый советский эскиз и на месте пустот были знамена и транспаранты с лозунгами. Но, поскольку лозунгов сейчас никаких нет (или они явно временные), пришлось добавить лишних труб и подъемных кранов.