Болшевцы
Шрифт:
В комнату вошла Нина Николаевна.
— Леля, вот тебе из МУУРа прислали, — и она отдала ей бумажку.
Леля развернула листок. Читала и тряслась. Пришел приговор: пять лет Соловков.
— Не ко двору пришлась, Нина Николаевна? — губы у нее задрожали, она села на кровать.
— Леля, ты что? — Нина Николаевна наклонилась над ней. — Ты что волнуешься? Ты же ведь не получала приговора, так вот его и прислали в коммуну. Ты думаешь, тебя высылают? Нет, тебя в коммуне никто не тронет. Ты не волнуйся, хочешь воды?
Леля
Та вдруг улыбнулась, и Леля подумала: «А ведь ей меня жалко».
Она долго еще всхлипывала и незаметно для себя уснула. Нина Николаевна тихонько вышла.
— Пора вставать, принцесса! За хлебом бегать мальчиков нет!
Леля поняла, что это ей говорят. Она плотнее закрыла глаза: «Ну их к чорту и с хлебом».
— Слышишь? Я тебе говорю! — Огнева толкнула Лелю. — Пора за хлебом бежать!
— Не толкай, за хлебом бегают только поросята, а я не пойду.
— Что?
— Не пойду, поняла? Ни за что не пойду.
— Ты что, белены, что ли, объелась? — спросила ее грубовато Бесфамильная. — Что ты с утра психовать начала? Сон, что ли, плохой видела?
— Тебе какое дело до моих снов? Какие хочу, такие и вижу!
— Вставай, вставай, девушка, пора! Из-за тебя и мы голодные на производство пойдем.
И эта мирная, казалось бы, фраза окончательно вывела Лелю из терпенья.
— Вы проклятые! Вы все проклятые! — кричала она, стоя на постели. — Я сказала, что не пойду, и не пойду. Кто смеет меня посылать?
Вошла Нина Николаевна и, не взглянув на Лелю, обратилась ко всем, кто был в комнате:
— Вот какая история. Мы уже много говорили об устройстве красного уголка. Надо, чтобы это было сделано: вы сами подумайте, девушки, ведь ни посидеть, ни почитать, просто спокойного места нет. Может на днях приехать товарищ Погребинский. Ведь стыдно будет? А там мы уберем, украсим, летом живые цветы будем ставить! Я вот все думала, кому поручить это дело? Мое предложение, чтобы сегодня же взялась за украшение Леля: дело ответственное, нам нельзя ударить лицом в грязь перед мужскими корпусами, тут надо вкус иметь и выдумку.
Леля села на постели и закрылась одеялом. Девчата молчали.
— Как же вы все-таки думаете?
— Ее нельзя, — строго заговорила Чекова. — Она, Нина Николаевна, в быту нехорошая.
— Чем? — озлилась Леля. — Чем я в быту нехорошая? Пью? Нарушаю порядок?
— Нарушаешь, — отрубила Чекова. — Сегодня твоя очередь за хлебом итти, а ты все еще лежишь. Нам на производство надо, а из-за тебя без завтрака итти приходится. Это порядок по-твоему?
— Постойте, — остановила Нина Николаевна. — Ты почему не пошла за хлебом, раз твоя очередь?
— Не хотела!
— Это не ответ, Леля. Сегодня ты не пойдешь, завтра — другая… Впрочем, это мы сейчас уладим. Я все-таки думаю, что это дело надо поручить Леле. За хлебом она
Леля хотела ответить, но ее перебили:
— А что те знают?
— Сами сумеем!
— Ни за что не надо просить помощи!
Леля подумала: «Чего они-то волнуются, если мне поручают это дело?»
Она ответила:
— Я думаю, Нина Николаевна, что мы сами справимся.
Красный уголок украшали старательно. В два часа ночи Нина Николаевна настойчиво потребовала, чтобы девчата пошли спать. Леля упросила оставить ее еще на десять минуток, чтобы забить последние гвоздики. И когда все вышли, Леля заперла дверь и с порога оглядела комнату: некоторые лозунги висели криво и явно не на месте, полотнища комкались и мялись, их надо было натянуть и задрапировать, чтобы они сужались у портрета Ленина, и портрет надо чуть-чуть наклонить, тогда лицо будет выделяться яснее. И она решила переделать все по-своему.
Утром ее хвалили, восторгались. Из соседних общежитий прибегали мальчишки посмотреть. Они всячески исхитрялись заглянуть в замочную скважину, в завешенные окна. О красном уголке женщин заговорила вся коммуна.
Нина Николаевна принесла Леле отпускную:
— Можешь до вечера ехать в Москву.
Леля заторопилась. Она достала самое нарядное платье, то, в котором она в последний раз ходила на «дело». Она его гладила, и вся спальня наблюдала за ней — был выходной день.
Леля попудрилась, подкрасила губы. Бесфамильная жестоко похвалила:
— Ишь собралась, прямо хоть на «дело»! Городушница!
Леля оглядела себя еще раз. Сбоку мотался какой-то нелепый кусок. Ей он казался особенно шикарным, она помнит, что когда шла по Петровке, то легкий шелк отлетал и опять прилипал к юбке. Короткие рукава обнажали ее тонкие руки.
Леля молча стянула платье, скомкала и бросила в корзинку. Опять надела синюю юбку и белую кофту, в которых ходила на производство, и вышла из спальни.
— Строптивая девушка, — сказала Бесфамильная.
Из Москвы Леля возвращалась с болшевцем Любарским. Впрочем, они и туда поехали вместе. Они шли со станции. У Лели навертывались слезы.
Любарский уговаривал ее:
— Брось ты, Леля, тосковать. О плохом тоскуешь.
— Отстань, у нас поп такой был. Он тоже все гнусавил!
Любарский смутился. Леля остановилась среди дороги.
«Что мне с ней делать! — растерялся Любарский. — Сказать: пойдем, — она ни за что не пойдет. Сказать, что в клубе новая пьеса идет, — она смеяться будет, пошлет к чорту. Просто взять за руку и потянуть, она оттолкнет и тогда уже непременно уедет обратно в Москву». Он не знал, что сказать, и когда отчаяние достигло предела, спросил сердито: