Болшевцы
Шрифт:
— Возьмите, стерплю.
Богословский обещал кое-что сделать для него.
Председатель постучал карандашом по графину и сказал:
— Общее собрание членов трудкоммуны ОГПУ считаю открытым.
Николай сидел в заднем ряду. Ему были видны лишь одни затылки да длинный стол на сцене, покрытый красным сукном. Председатель и секретарь держались серьезно и важно. «Точь-в-точь, как судьи», подумалось Николаю. Кроме судебных процессов ему не доводилось бывать ни на каких других больших собраниях. Он оглядывает ряды крепких стриженых затылков: вряд ли среди этих огольцов найдется хоть один, равный ему. Он
В клубе тихо. Председатель, важно открывший собрание, сказал вдруг обыденным голосом:
— Займемся, ребята, Грузинцевым.
И Николай обиделся, что вопрос о его приеме как будто позабыт. Однако он с большим любопытством прислушивался к делу Грузинцева. Грузинцев обвинялся в самовольных отлучках в Москву и в воровстве. Ничего особенного. Но с Николаем повторилось то же, что и с каждым новичком в подобных обстоятельствах. Прежде всего он испытывал презрение к «слягавившим» против Грузинцева. «Вот их-то и нужно судить — за лягавство». А болшевцы выходили к красному столу и повторяли: «Снять с Грузинцева почетное звание коммунара».
— Ребята, что же вы делаете? Вы меня опять в шалман посылаете, — жалобно говорил Грузинцев.
И Николаю хотелось заступиться за него. Что же это, в самом деле, за безобразие!
Он предполагал, что болшевцы хранят законы блатного мира. Но, видимо, ошибся. И ему захотелось, чтобы вопрос о его приеме сняли или по крайней мере отложили бы на самый конец. Нужно собраться с мыслями, приспособиться к новой обстановке. Председатель опять постучал карандашом по графину, хотя теперь уже никто не шумел.
— Михайлов здесь? — спросил он и поглядел именно в тот угол, где прятался Николай, точно он давно присматривал за ним.
Николай оробел и почувствовал, что, пожалуй, не сумеет держаться так же сухо и самоуверенно, как на обычном суде. Он прошел к столу.
— Повернись лицом к собранию, — заметил ему секретарь.
Председатель читал характеристику:
— Михайлов, двадцать девять лет, пятнадцать судимостей. Имеет высылку, по кличке…
«Точно лошадь продает!» оскорбился Николай.
— Кто знает Михайлова?
Наивный вопрос! Николая знает каждый вор! В зале нашлось много ребят, которым довелось сидеть с ним в тюрьмах.
— Такой человек, как Коля Михайлов, — говорили они, — не подведет! Золотой товарищ!
— Есть ли у него документы? — кричали другие.
Николай положил на стол удостоверение личности.
— Липа? — спросил председатель.
— Настоящего вора с настоящим паспортом не найдете!
Всем понравился этот откровенный ответ. Тогда слово взял старый коммунский активист Ровинский.
— Михайлову приходится выбирать между коммуной и тюрьмой, — сказал он. — Он берет лучшее… Но, может быть, он идет к нам отсидеться от непогоды? — Ровинский посмотрел на Николая, но тот не посмел встретиться с ним взглядом.
— Ты, Михайлов, взрослый человек, и мы тебе говорим прямо: если темнишь — уходи! Уходи сейчас, иначе добра не будет ни тебе, ни коммуне.
«Нужно уйти, — подумал Михайлов. — Мне не ужиться со здешними порядками». Но тут же вспомнил, что уходить некуда.
Ребята теперь один за другим требовали слова. Секретарю пришлось составить списочек ораторов. Большинство соглашалось с Ровинским. Такой человек, как Коля Михайлов, может крепко повредить коммуне. Он соберет вокруг себя всех неустойчивых и как пахан будет
— Мне трудно говорить. Многие здесь смотрят на меня, как на лживого пройдоху… Но я прошу выслушать меня… Тогда вы поймете, что не только страх перед тюрьмой привел меня сюда… Я вам расскажу случай из своей жизни… — Николай впервые взглянул в глаза собравшимся и увидел, что его слушают. — Несколько лет тому назад я сидел в одиночке, и меня по амнистии освободили как раз в октябрьскую годовщину. Писарь, как водится, выписал мне ксиву — освобожден из такого-то домзака. Сидел за кражу. «Видом на жительство служить не может». И я пошел. Ну, куда можно пойти с ксивой?
— В шалман!
— Да, в шалман. Я шел весело, посвистывал. Дело было утром. После камеры приятно вздохнуть на вольном воздухе. Шел и посвистывал. В шалмане будет веселая встреча! Но до шалмана случилась еще одна встреча. Вот о ней-то я и хочу вам рассказать…
Михайлов не привык говорить длинных речей. У него пересохло в глотке, он выпил воды и от смущения накрыл графин вместо пробки стаканом. Секретарь снял стакан и закрыл графин пробкой.
— На перекрестке — оркестр, — начал опять Михайлов. — Гляжу, из заводских ворот демонстрация выходит. «С праздничком вас, честные пролетарии», ехидно говорю. Прислонился к водосточной трубе, стою, посматриваю… Сколько, мол, шуму и красных тряпок! Жду, когда пройдут. «Многие из этих охотно дали бы мне в зубы», думаю я и злюсь… И вот из колонны выходит человек, смотрит на меня, улыбается. «Коля, это ты?» спрашивает он. Смотрю — знакомое лицо. Да ведь это друг детства! Я с ним выкурил первую папироску! Грамоте по одной азбуке учился! Такой же оголец фабричного двора! Жмем друг другу руки, вспоминаем, смеемся, а на сердце — дрянь. Об сейчас спросит, где я работаю? Стало страшно этого вопроса. Узнаю, что он директор завода. «Это рабочие нашего завода… Солидная колонна?» спрашивает он меня. Узнаю, что и остальные ребятишки с нашего двора большими людьми стали. Один — летчик, другой — редактор, третий — партийный работник. А я — вор! И так мне стало стыдно за свою жизнь. Я взял да и сбежал от друга детства… «Нужно изменить жизнь, нужно изменить жизнь», только одна эта мысль и вертелась с тех пор в голове. Но как это сделать, если в кармане ксива? Думаю — наворую побольше денег и займусь чем-нибудь, мастерскую, что ли, открою… Человек я упрямый — я добился своего… И вот, видите, расшиб на этом лоб… Теперь я пришел к вам… как к старым товарищам… Я хочу вместо ксивы получить профбилет. Тогда я пойду к другу и объясню, почему я убежал от него. И я скажу: «Возьми меня на завод!»
Николай разволновался, махнул рукой, дескать, и без слов все понятно, и пошел в дальний угол на свое место. Но болшевцы остановили его, пожимали ему руки. Кто-то зааплодировал, и он, смутившись, сел на первый подвернувшийся стул. «Молодец», шепнул ему на ухо Костя. Секретарь, не дожидаясь голосования, записал в протоколе: «Принять».
Николая поставили к револьверному станку.
— Будешь точить стойки, — сказал ему Таскин — инструктор конькового завода.