Болшевцы
Шрифт:
— Что же тут смешного? — обиделся Виктор, но его перебили издевательским смешком:
— Мазила, молчи уж!
Осминкин презрительно вздернул плечами и пошел в спальню. Кто-то вслед свистнул, грохнул дружный хохот:
— Чемпионы!
«Расселись на крылечке, — с горечью думал Осминкин. — Попробовали бы сами! А ну их к чорту! Разве это люди! Разве с такими можно жить»?
Он ясно ощутил желание уйти подальше от этих галдящих, грубых, несправедливых людей. «Надо уходить из коммуны… Зачем мучить себя? Какие
В спальню вошли все сразу, шумели, смеялись. С Осминкиным никто не заговаривал, точно его не было, и это задело его еще сильней. Наконец все угомонились и улеглись. Виктор лег на спину и расправил затекшую ногу.
Кто-то вошел из коридора и осторожно стал пробираться к его постели.
— Вить, а Вить! Спишь? — окликнул знакомый голос. Виктор узнал Андреева.
— Сплю! — огрызнулся Виктор.
— Я поговорить пришел.
— О чем?
— Да насчет нашей команды.
— А ну тебя, вместе с твоей командой! Играйте на здоровье! Я, милый мой, в оркестре теперь играть буду: по крайней мере без хлопот, и сам за себя отвечаешь.
— Не скажи. И там найдутся хлопоты! Как знаешь, конечно… А я так не брошу футбол…
Осминкин притворно зевнул:
— Играй, что же… Только — не серьезное дело… — Он снова зевнул. — Какой из урки может быть футболист!..
На соседней койке раздался энергичный отрывистый мат. Кто-то зашевелился там.
— Эх ты, чемпион! Командир! Морду набили — и готов. Хазават объявить надо! Тренироваться надо. Не будешь играть — я на твое место пойду!
Это ругался и кричал Хаджи Мурат. Ловкий, сухой, нервный — он мог так говорить, в нем обнаруживался незаурядный футболист. Виктор от неожиданности ответил не сразу.
— Поздно надумал, — проворчал он наконец. — Всю весну тебя упрашивали итти в команду…
— Тогда не хотел, а теперь пойду. С завтрашнего дня пойду. Мы им еще покажем! Что ж, что мы были урками? Так они нас всегда и будут бить?
— Идешь? Без дураков? — присел вдруг на постели возбужденный Осминкин.
В эту ночь не спалось и недавно пришедшему в коммуну новому воспитателю Александру Михайловичу Николаеву. Он решил еще раз пройти по спальням и, подойдя к дверям, остановился в удивлении: в спальне спорили, горячились, похоже было, будто среди ночи в темноте принимали какую-то резолюцию.
— Поддерживать всемерно наших футболистов, чтобы не было больше сраму. И также поддерживать все другие виды спорта! — кричал в темноте Накатников.
«И этот здесь? Ведь он же из другой спальни!» удивился Николаев.
— Я вот хочу сказать о коньках, — ввязался чей-то голос. — Хотя до зимы еще
Николаев кашлянул, вошел в спальню:
— Что у вас, дня не будет? Что это за новая мода — по ночам собираться?
Из темноты раздался веселый голос Осминкина:
— Да мы, Александр Михайлович, тут насчет спорта… Мытищинские нас побили. Так как нам теперь? Конечно, можно это и завтра,
На другой день в коммуну приехал товарищ Ягода. Почему он не приехал раньше или не отложил свой приезд еще на некоторый срок! Теперь ему расскажут о поражении коммунских футболистов, об их позоре! Осминкину казалось, что все только об этом и думают и нет ничего другого в коммуне, что могло бы интересовать товарища Ягоду.
Но совсем другое событие выдвинулось неожиданно на первый план и отвлекло внимание от мытищинского разгрома.
Пропажа лошади.
Кооператив, снабжавший коммуну продуктами, находился почти в двух километрах от нее, у самой станции. Вначале воспитанникам приходилось по очереди таскать на себе хлеб, мясо, овощи. Ребятам очень не нравилась эта работа. Особенно возмущался Гуляев: он считал ее унизительной и выполнял ее только потому, что ее делали все, а ссориться не хотелось.
— Лошадиная должность, — хмуро говорил он и нехотя взваливал на спину мешок. — Так и будем всю жизнь таскать на себе? Лошадь должны предоставить.
И хотя никто его не оспаривал, он раздраженно повторял, округляя глаза:
— Ломовые мы, что ли?
Тогда он — как, впрочем, и каждый — был искренно убежден, что раз чекисты собрали людей в Болшево, то должны обеспечить их всем: едой, жильем, одеждой и перевозочными средствами. А от воспитанников требуется только работать, не воровать, не пьянствовать, не играть в карты.
Поэтому ни он, ни другие болшевцы нисколько не удивились появлению лошади, не поинтересовались даже, откуда ее привели. Лошадь была старая и смирная, серой масти, с широким черным ремнем по хребту, с большой шишкой на животе. Гуляева назначили главным конюхом. Дело было осенью прошлого года, когда он еще не работал в сапожной. Каждое утро Гуляев ездил на станцию за продуктами. Телега крякала, ныряя в колдобины и лужи, прыгала, наезжала на корни, опутавшие лесную дорогу. Лошаденка шла мелкой ревматической рысью и, как ни охлестывал Гуляев ее плешивые бока, не прибавляла бега.
— Леха, угробишь коня, — говорили коммунские кладовщики.
— Другой будет.
— А если не дадут?
— Казна богата. Дадут, — уверенно отвечал Гуляев. — Теперь мы ученые — плохого не возьмем. Но-о-о! Поворачивайся!
Он с размаху дергал вожжи, разрывая уздой бархатные губы лошади. Запрягая, пинками загонял ее в оглобли и вырезал в дороге толстый прут, всегда с одного и того же клена. Когда Гуляев приезжал со станции обратно, прут был весь измочален.