Болшевцы
Шрифт:
— Ты сам дубиной дрался. Ведь я видел.
— Дубиной? Скажи — грех ведь какой!.. Ишь, сердце-то что делает с человеком. А ведь я от роду смирный.
— Мириться, что ли, пришел?
— Виноват я перед коммуной, — смущенно сказал Мишаха. — Виноват, верно. Тычком ей на дороге стал.
— Плоха для тебя коммуна?
— Хороша.
— Тогда зачем тычком стоишь?
Мишаха перекидывал фуражку из одной руки в другую, крякал, вытирал потное лицо рукавом.
— Лошадку я у вас подковал. Ковка важно держится. Работенку дали бы, — вздохнул Мишаха.
— Ладно… Это
Дома радостное настроение Грызлова испортила Карасиха.
— Танька Разоренова загорбатела, — захлебываясь, сообщила она. — От ворюги Гуляева Лешки!
— Ишь ты! — в раздумье промямлил Мишаха, а про себя тревожно подумал: «С работой, гляди, не вышло бы какой заминки… Небось, все мужики на дыбы встанут. Вот уж нашла, дура, время беременеть!»
— В коммуне об этом с утра до ночи колготня. Думают, через прение из бабы опять девка выйдет, — Карасиха лукаво подмигнула.
— В коммуне знают, что делают, — неопределенно заметил Мишаха.
— Знают, а Гуляев не женится. Девке-то вовсе, выходит, пропадать.
— Женится, — уверенно сказал Мишаха.
— А хоть он бы и захотел, нетто такому отдадут девку? Уж этого Василий Петрович не дозволит.
«Эх, нехорошо, очень нехорошо и не ко времени», опять подумал Мишаха Грызлов с огорчением.
Так и не приступил он тогда к возке бута. Решил подождать.
Мать Тани держалась неопределенно, но, повидимому, в конце концов была от свадьбы не прочь. И то сказать — девка с прибылью. Кому другому такая-то нужна?
Когда слухи о женитьбе Гуляева приняли настойчивый характер, Василий Петрович неожиданно пришел к вдове. Обычно, как самый старший и зажиточный родственник, он перешагивал порог ее избы с видом хозяйским, властным. Советы его по части домашнего обихода имели форму приказаний, и вдова никогда не смела их ослушиваться.
На этот раз Василий Петрович держался, точно проситель. Он стоял в дверях, низко понурив голову, сжимая скомканный картуз подмышкой, к столу прошел только после настойчивого приглашения.
— Ну вот, — говорил он, царапая ногтем клеенку, — непокорства ищем, безбожья ищем, а оно под боком. Враг-то в семье завелся.
Вдова, зная, куда клонит Василий Петрович, виновато молчала.
— Совет да любовь, — продолжал тот. — Видно, я и братом твоему покойнику больше не прихожусь. Вся деревня в набат бьет, а меня и спрашивать не надо. Ну что ж, стар стал, дурак стал.
— Да не решили еще, — робко сказала вдова. — Все думаем. Без твоих советов никак не обойдемся. Ты не серчай, Василий Петрович.
Разоренов горько усмехнулся:
— Какие там советы. В углу постоим. Может, на свадьбе кусок со стола бросят.
Таня сидела бледная, прямая. Она сильно изменилась за эти дни. Прежнюю беспечность сменила в ней женская рассудительность.
— Алеша теперь уж не тот, подравнялся, — робко сказала она. — Теперь он мастерство узнал…
Разоренов строго вскинул на нее брови:
— Вору, милая, оттяпай руки, так он глазами украдет.
— К чему такие слова? Он у вас, Василий Петрович, ничего не крал.
— Эх, некому тебя, дуру, окоротить, —
Вдова заплакала.
— Молчи, — кричала она дочери, — я не одна тебе хозяйка. Родня помогала выхаживать.
Василий Петрович, не торопясь, надевал шапку.
— Дите нагуляла — не тужи. Кто глуп не бывал — честь не забывал? Все покроем. Наш будет, разореновский. А родниться с вором — ни-ни, — веско закончил дядя.
Свадьба расстраивалась. Вдова не позволяла Лехе приходить к невесте. Коммунские ребята посмеивались:
— Что, брат, видно, жениться — не сапоги сшить?
Костинские парни при встрече издевались над Лехой:
— Ошибся, брат. Иди-ка за свадьбой в тюрьму. У нас не для вас.
На все доводы лехиных защитников вдова отвечала со слезами одной и той же неопределенной фразой:
— Неужто я лиходейка!
Гуляев ходил угрюмый, в смятении. Задирал, кто подвертывался под руку. Разговоры воспитателей, которым он успел крепко поверить, о том, что скоро люди перестанут гнушаться его прошлого, представлялись ему теперь пустой болтовней. Конечно, Таня могла решиться на замужество и помимо воли родных. Но тогда — это хорошо понимали и Мелихов и Богословский — победа коммуны была бы неполной, самолюбие Гуляева также не получило бы удовлетворения. Брак должен состояться при полном согласии и одобрении невестиных близких. Только тогда женитьба могла бы сыграть действительно большую роль и в налаживании отношений костинцев с воспитанниками и в укреплении самой коммуны.
Болшевцы заботились уже не о том, чтобы склонить Гуляева к женитьбе, а всячески убеждали его не так болезненно переживать неудачу сватовства. Гуляев огрызался:
— Тюремное пятно до конца жизни не слиняет.
Среди друзей Лехи находились утешители и другого рода. Многозначительно поглядывая в сторону Москвы, они нарочно при Богословском говорили:
— Мамкины дочки-то, видно, не про нас. Придется, должно быть, выйти на Тверской да Пушкину поклониться.
Все это грозило коммуне многими осложнениями. Надежды воспитателей сосредоточились на Погребинском.
Погребинский непрестанно следил за всем, что происходило в коммуне. Ребята писали ему письма, многие, бывая в Москве в отпуску, приходили к нему, жили у него на квартире. Нередко, приезжая в коммуну, Погребинский удивлял Мелихова и Богословского знанием таких фактов и подробностей, которые не были известны даже им. И теперь из того, что рассказал ему Мелихов, Погребинскому многое уже было известно.
— Дело большое, — сказал он, выслушав Мелихова. — Коли не сыграем свадьбу — как бы трещины в коммуне не получилось. Брак — законное право любого совершеннолетнего гражданина, — продолжал он. — Сегодня — Гуляев, завтра к нам придут Накатников, Осминкин, Румянцев и скажут: «Вы научили нас работать, заставили позабыть водку, кокаин. Мы — здоровые люди. Мы хотим семьи, детей». Не поможем — в самом деле уйдут на бульвар и не захотят возвращаться. Мы их будем там ловить, читать проповеди, а они спросят: «Вы что же, монахов из нас готовите?» Есть, конечно, другой выход: брать из тюрьмы в коммуну девушек, но это рано еще.