Болшевцы

Сборник

На совещании у Богословского пришли к заключению, что водку достают где-то поблизости от коммуны.

В Болшевском станционном поселке недавно поселился некто Иван Позолота. Работал он раньше в Сокольниках ломовым извозчиком. Жена его продавала на рынке старье. Дочь с благословения родителей погуливала. Кое-кто из воспитанников коммуны знал его потому, что в прошлом Позолота кроме всех других дел еще и покупал у воров краденое. Уж не перебрался ли он из Москвы для того, чтобы спокойнее заниматься темным

ремеслом? Не он ли снабжает водкой ребят? Конечно, можно было выяснить это через уголовный розыск. Но хотелось привлечь к поискам и ликвидации шалмана самих болшевцев. Накатников сидел на совещании злой, молчаливый. Румянцев и Гуляев что-то шептали ему. Он утвердительно кивал им головой.

В праздничный день в коммуне состоялось общее собрание. Открыл его Накатников и предоставил слово Мелихову.

— Здесь ли Беспалов? — спросил громко Федор Григорьевич.

Беспалов сидел в последнем ряду, вялый, с тяжелой головой.

— А Старик?

Ни Старика, ни Гаги на собрании не оказалось. Мелихов продолжал:

— В коммуне появилась водка, кокаин. Скажи, Беспалов, откуда это? На какие деньги куплено?

Богословский напряженно теребил свою бороду.

«Как противоречиво идет все, — размышлял он. — Достали новое оборудование для мастерских, ребята начали учиться в Кружках, мечтают о ячейке. Рядом с этим, где-то совсем под €оком — вертеп. И вот борьба. Кто победит: шалман или коммуна? Сколько уже выдержано боев с врагами — и вот опять все сначала».

Мелихов говорил:

— Если в коммуну заглядывают ваши старые блатные приятели, снабжают вас водкой, — надо сейчас же заявить об этом. Мы их не тронем, мы только предложим им не заглядывать больше в пределы коммуны. Но по нашим сведениям напиваются где-то на стороне. Где именно?

Никто не проронил ни слова.

— Хорошо. Предположим, вы молчите не потому, что не хотите сказать, а потому, что не знаете. Допустим. Но всем хорошо известно, что напивается Беспалов. Ты приносил, Беспалов, водку в коммуну?

Тот приподнялся с места и стоял молча, тупо уставясь в противоположную стену.

— Что же ты молчишь?

Беспалов переступил с ноги на ногу:

— Я… не приносил в коммуну водки.

— Где же ты напиваешься?

Молчание.

— Ты ездил в Москву?

— Нет.

— Костинские мужички расщедрились на угощение?

— Нет.

— Куда же ты ходишь пить?

— Беспалов, пес чумазый! — воскликнул вдруг Новиков. — Чего же ты молчишь? Сколько ночей вместе коротали, а теперь против коммуны пошел!

Искренное, простодушное восклицание, в котором все услышали боль за товарища, за коммуну, всколыхнуло людей. Перебивая друг друга, заговорили Гуляев, Умнов, Румянцев. К самому столу прорвался Калдыба. Он колотил себя в грудь, хрипел:

— Заготовки пропали, напильники пропали!.. Я работать не могу. У меня заработок не выходит. Я себе костюм приторговал, на что теперь куплю? Беспалов, я удавлю тебя рядом с крысой, на той же сосне.

—

Я не крал, — тихо, но убедительно сказал Беспалов.

— Кто ворует?

Беспалов не сказал.

Коммунары первых наборов говорили о том, сколько труда положено ими на создание коммуны, о том, как дорога и нужна стала она каждому, призывали новичков беречь ее, как свой родной дом.

Богословский с большим удовлетворением слушал эти речи. Ему думалось: «Разве Гуляевы, Румянцевы, Умновы, Накатниковы были раньше такими, как теперь? Есть на кого опереться».

И, словно подтверждая его мысли, опять поднялся Мелихов, заговорил:

— Слышали, что говорят ваши же товарищи? Коммуну не раз пытались превратить в шалман — не вышло и не выйдет. Не позволим. Не дадим, сколько бы ни старались молодчики вроде вот этого, — закончил Мелихов, указывая на Красавчика.

Красавчик поднял голову, желая поглядеть, на кого указывает Мелихов. Но глаза всех ребят были устремлены на него. Красавчик подумал, встал и ушел с собрания. В коммуне его больше не видели.

После собрания Сергей Петрович видел Гагу разговаривающим с Беспаловым. Ему послышалось, будто они уславливались куда-то пойти. В этот день к вечеру снова обнаружилось четверо пьяных.

Румянцеву было не по себе. Он допоздна бродил в окрестностях коммуны, шепча любимое стихотворение: «Будет буря! Мы поспорим, и поборемся мы с ней». Ночной ветерок легонько покачивал верхушки деревьев. У многолетней корявой березы, где так любили собираться болшевцы, Румянцев неожиданно встретил Беспалова. Он стоял без фуражки, прислонясь к стволу березы. Волосы его были растрепаны, рот широко открыт. — Беспалов, — сказал Румянцев, — что ты делаешь? Воровство, пьянство… Никогда нам теперь не разрешат ячейку. Зачем ты делаешь это?

— Уйди! Комиссарить захотелось?

Непреодолимое желание ударить по тупому, пьяному лицу овладело Румянцевым. Он сдержался, переменил тон:

— Ты хоть со старыми товарищами пил бы, а то нашел каких-то… Позвал бы меня.

Мутные глаза Беспалова оживились пьяным лукавством:

— А пойдешь?

— Пойду! — обрадовался Румянцев. — Скажи только — куда.

Непокорные пальцы Баспалова долго пытались сложиться в кукиш, но им не удалось это. Тогда Беспалов высунул широкий язык, скорчил гримасу и сказал:

— Видел? Поищи в другом лесу дураков, а здесь не растут.

Утром выяснилось, что из коммуны ушел Старик. Под изголовьем на аккуратно свернутой казенной одежде нашли записку:

«Саскучаса по воли, прощайти».

Безграмотная строчка написана на куске оторванного от какой-то книги переплета. Она читалась, точно записка самоубийцы.

Румянцев долго вертел в руках маленький кусок картона. За спиной Румянцева возбужденно, скороговоркой кто-то частил:

— Надо в Москву ехать. Я знаю, где Старик бывает. Мы найдем его, — говорил Дима Смирнов. С зимы, когда приехали Комсомольцы, парень значительно вырос, возмужал.