Болшевцы
Шрифт:
И когда Осминкин, физкультурник коммуны, разбудил его, Румянцев не знал, сколько проспал — может быть, сутки.
— Вставай, — тормошил его Осминкин. — Из ЦК комсомола приехали. Вставай, слышишь?
Румянцев, приглаживая на бегу волосы, первый вбежал в просторную новую кузницу. Замирающий огонь у притушенных горнов бросал слабые темно-вишневые отблески на синие от копоти стены.
Около левого горна Умнов разбивал ноздреватый шлак.
— Комсомольцы из Москвы здесь были? —
Умнов приподнял раскрасневшееся лицо.
— Из Москвы, спрашиваю, были здесь?
— А! Да… В сапожную с ребятами ушли.
Но и в сапожной Чаплина уже не оказалось.
Раздосадованный Румянцев вышел из мастерской и соображал, куда теперь пойти. Не отстававший от него Осминкин с размаху ударил ногой воображаемый футбольный мяч: последние недели парень изучал датский прием.
Со стороны клуба, размахивая руками, бежал Накатников.
— Мишка! — окликнул его Румянцев.
Накатников точно споткнулся и круто повернул к мастерским.
— Будет! — восторженно кричал он. — Ячейка будет. Сейчас Чаплин сказал! В день МЮДа — открытие. Будет ячейка!
Накатников был без шапки. На возбужденном, сияющем его лице резкие черты смягчились. Он говорил без конца, смеялся. Румянцев чувствовал, как с него спадает тяжесть, которая беспричинно давила его с первых дней знакомства с комсомольцами. Никогда еще не было ему так легко, так хорошо.
В штрафной комнате Беспалов от нечего делать малевал на листе александрийской бумаги лозунг для клуба:
«Помните:
Не курите в комнате».
Подарок
Эмиль Каминский жил в коммуне уже несколько месяцев. Работал в обувной мастерской закройщиком, сытно обедал, спал на чистых простынях — о такой жизни он-мечтал в тюрьме. Но он не чувствовал себя счастливым. Чего-то недоставало — быть может, самого главного.
Он не думал о побеге — привык к коммуне, втянулся в ее быт, и, вероятно, оттого, что в прежней жизни приходилось поневоле бывать неряшливым, он любил хорошо одеться, щегольнуть чистым воротничком, нарядным галстуком. За это он и получил в коммуне прозвище «интеллигента».
Как-то еще в первые месяцы своей жизни в коммуне он зашел за рубашкой, отданной в стирку. Он никак не мог отыскать ее в стопках выстиранного белья, аккуратно разложенных на табуретках и подоконниках.
— Я тебе давал голубую! — кричал он тете Дуне, женщине, стиравшей воспитанникам коммуны.
Тетя Дуня большими красными руками перебирала белье, лениво помогая искать.
— Не кричи, — говорила она спокойно. — Зачем кричать? Найдется твоя рубаха.
Однако она не больно верила в это, потому
Дверь с улицы со звоном распахнулась. В облаке морозного пара в комнату ввалился Третьяков и тотчас же поднял крик.
— Ты мне чужих кальсон не суй! — орал он. — У меня с пуговицами внизу, а тут штрипки 1..
— Это верно, что штрипки, — миролюбиво согласилась тетя Дуня, — только штрипки лучше.
Эмиль увидел чью-то полотняную косоворотку, отливающую легкой голубизной, и залюбовался ею.
«Чем я хуже? — подумал он. — Возьму я эту рубашку и конец. Ты мою, я твою. Коммуна!» — поддержал он себя «идейными» соображениями.
Осторожно вытащив косоворотку, он небрежным жестом кинул ее поверх остального своего белья.
— Нашел? — спросила его тетя Дуня.
— Да, — хмуро ответил Эмиль.
— Ну вот, а кричал сколько! Не пропадет твоя рубашка, — нравоучительно сказала она.
Наутро Эмиль забежал по делу к Сергею Петровичу. Еще в передней он услышал негодующий голос тети Дуни.
— Мыло! — кричала она. — Разве можно стирать этим мылом! Это не мыло, а дрянь! Дрянь, а не мыло! Я прямо в глаза ему скажу!
Видимо, она говорила о завхозе.
«Кричит старуха, — подумал Эмиль, — знает: поорешь — смотришь, и добился своего! Так и надо, — одобрил он, — главное в деле — заинтересованность!»
Богословский сидел на диване рядом с Накатниковым и разговаривал с ним. Накатников поздоровался с Эмилем.
— Постой, постой, — внезапно сказал он, поднимаясь. — Ты где рубашку взял? Это же моя рубашка, — проговорил он с удивлением.
— Как бы не так, — презрительно ответил Эмиль.
Не будь здесь Сергея Петровича, он бы, вероятно, не стал отпираться. Но сознаваться при Богословском было стыдно.
— Слава тебе, господи, полгода ношу, — сказал Эмиль нарочито равнодушным голосом.
— Да это моя белая рубашка! — вскипел Накатников.
— Твоя белая, а это голубая, — веско ответил Эмиль.
— Так это голубизна от синьки!
— От природы, — спокойно поправил его Эмиль и твердо Добавил: — От синьки рубашки не голубеют!
— Тетя Дуня! — завопил Накатников, словно она была не рядом, а в соседней квартире. — Тетя Дуня, скажи ему, что рубашки от синьки голубеют!
Тетя Дуня лениво обернулась и ответила неопределенно.
— Все бывает… Взять, к примеру, мыло, — начала она, сразу вскипая. — От плохого мыла, может, материал портится!
— Ну, это уж ты придумала, — спокойно сказал Сергей Петрович.
— Может, и придумала, — согласилась она, — и придумаешь, когда такое мыло!