Болшевцы
Шрифт:
— Достань, дружочек, целый год во рту капли не было.
— Не пьем мы здесь, — и Малыш начинает говорить ей об уставе коммуны, о кларнете, на котором играет в оркестре, о вечеринках в клубе.
Он часто останавливается, смущаясь озорных нюркиных глаз, и она догадывается безошибочным женским чутьем, что нравится ему. «А водки ты мне все-таки достань», говорит она глазами.
В клубе, куда они пришли, загудели басы рояля. У Нюрки вздрогнули плечи от томительного предчувствия почти забытого наслаждения.
На Малыше красивые сапоги. Он идет легкой походкой танцора, Нюрке хочется двигаться
— Станцуем, Малыш? — озорно говорит она.
— Можно, отчего же!..
Исподлобья она взглянула на Малыша. По блеску его глаз она угадывает, что переплясать его будет нелегко.
«Чтобы я, Нюрка, уступила Малышу», подумала она, тряхнув головой, и легко поднялась на кончики пальцев. Круг болшевцев раздался шире. Еле сдерживая охвативший ее восторг, Нюрка медленно пошла по кругу. Она двигалась к Малышу, не глядя на него, а когда дошла — задержалась на мгновенье и тихо коснулась локтем его груди. Малыш пристально смотрел на нее, словно запоминал, заучивал каждое ее движение. «Смотри», думала она, зная, что сейчас все любуются ею, что идет она безукоризненно.
Малышу впервые пришлось держать такой экзамен. В разгоравшемся азарте этого пляса он ощутил тревогу и соблазн прошлого. Блатной мир с Брянского, с Проточного, с Самотеки кружился и блестел перед ним, гремел чечеткой. Он дразнил и заманивал Малыша, его, который уже раз обманулся им… Нет, этому больше не быть. Малыш видел лица товарищей. В их глазах была поддержка: «Не выдавай коммуну, Малыш!»
И Малыш, не чувствуя тяжести своего тела, выходил на середину. Он покачивался, замирал в паузах, чтобы через мгновенье рассыпаться мельчайшей, как дробь, чечеткой. Иногда он недвижно стоял в центре круга, и только по легкой дрожи его каблуков и рук можно было догадаться о напряжении всего тела.
В распахнутые настежь окна врывался ветер, неся запах смолы, молодых побегов и влажной земли. Малыш победителем обходил Нюрку. Круг зрителей улыбался и веселел. Улыбался и Малыш. Разве он не оправдывал их доверия? Пусть знают все, что болшевские ребята умеют хорошо и работать и плясать.
Успокоенный, он снова уступал место Нюрке. И тогда, распаленная упорством своего кавалера, она крикнула к роялю:
— Чаще!
Рояль, заиграл так, что, казалось, танцорам не выдержать — задохнутся. Влажные губы Нюрки вздрогнули. Она посмотрела полузакрытыми взволнованными глазами, вздохнула и вскинула руки, потом вздрогнула раз, другой, качнулась и вдруг неудержимо заметалась по всему кругу. Болшевцы все теснее и теснее сходились вокруг нее, оттесняя Малыша назад.
Малыш понял: он побежден. Он выбежал на крыльцо клуба. В клубе, заглушая рояль, загремели аплодисменты. Малыш спрыгнул с крыльца и без дороги убежал в темный, пахнущий сыростью парк.
Когда Нюрка, окруженная парнями, вышла из клуба, к ней подошел военный.
— Поедем, Нюра, — сказал он.
У Нюрки побледнели щеки. Она отвернулась от него, посмотрела на клуб, на лес, на потемневшее небо, потом на провожающих ее болшевцев. Она искала среди них Малыша, чтобы тепло, по-дружески, пожать ему руку. «Ты здорово научился танцовать, Малыш». Но Малыша не было. В парке кричали дрозды.
Тогда Нюрка почувствовала тоску. Было тяжело тронуться с места под взглядами
— Поедем, — подняв голову, коротко сказала она.
Ночью в «Новинках» снилось ей пение птиц, солнечные пятна на зеленой траве, Малыш. Она просыпалась и прислушивалась к дыханию спящих подруг.
В час, когда в открытую форточку камеры ворвался свежий предутренний ветерок, Нюрка заметила, что глаза Машки широко открыты. Ее лицо показалось Нюрке тонким, необыкновенно строгим. Долго, не шевелясь, смотрела Машка на светлеющее окно, потом вздохнула и повернулась к Нюрке. «Притвориться бы спящей», подумала Нюрка.
— Ты правду рассказывала или трепалась?
Машка угрожающе приподнялась на локте.
— Маша, — тихо сказала Нюрка, — я говорила правду.
Она стала опять торопливо, сбиваясь, рассказывать о прошлом дне. Явь и сон перепутывались в ее словах. Она рассказала, как ребята наперебой ухаживали за ней, что Малыш обещал подарить ей ботинки с серебряной пряжкой и на высоком французском каблуке.
— Ребята оттуда в любой час могут уехать даже в Москву. И знаешь… — Нюрка тряхнула стриженой головой и пожала плечами, как перед фактом невероятным, но истинным, — если из них кто-нибудь засыпется на деле — будь покойна: ни МУУР, ни милиция не возьмет. Коммуна берет на поруки, и ваших нет — все в порядке.
— Ну, это ты лепишь, — сказала, проснувшись, толстая девушка, прозванная Тумбой.
— Я леплю? А ты знаешь, что мне ребята говорили? Приезжай, говорят, мы тебе, — Нюрка посмотрела на Тумбу и Машку презрительно и гордо, — мы тебе, что потребуешь, приволокем. Портвейном угощали!
— Кому мозги темнишь, делегатка?
Нюрка легла и отвернулась. Тогда Машка наклонила к ней свое злое и бледное лицо:
— За что продалась?
— Плевать на вас хотела! Такую дрянь, как ты, даром никто не возьмет! А я пойду.
Тумба посмотрела на светлеющее окно и стала вынимать из волос бумажные папильотки.
— Ты вот что скажи: легко уйти оттуда?
— Ведь говорила: как из своего дома.
— И меня и Машку возьмут?
К вечеру пять девушек подали заявления о своем желании пойти в трудкоммуну. О дне отъезда они стали думать, как о дне выхода на волю.
Прошла неделя. Никто за ними не приезжал.
Первое время они волновались, надеялись, ждали, потом ожидание сменилось злобой. Вышли последние папиросы, нужно было опять итти работать в прачечную. Над Нюркой издевались.
Когда тюрьма стала уже забывать о нюркиной «измене», приехал в тюрьму скромный, застенчивый человек. К нему вывели подавших заявления заключенных.
— Собирайте, девчата, вещи, — сказал он. — Поедем в коммуну.
Нюрке не понравилась его тихость.
Девушки
Девчата приехали. Но что это были за девчата! Смотрел на них Беспалов и с остервенением грыз мундштук папиросы. Хохотуньи, кривляки, матершинницы — без ругани слова не произнесут. Особенно не понравилась ему Мария Шигарева. Вертлявая, задиристая, она поглядывала на всех, точно волчица.