Большое гнездо
Шрифт:
Одному только старосте делать нечего: как прилип он к берегу, и все про себя смекает: «Вобей али не Вобей? Дай-ко поближе взгляну».
Наконец мужик размашистыми саженками подплыл к берегу, отряхнулся, направился к своей одежке.
— Достал ли колечко-то? — спросил староста.
— Не, — спокойно отвечал мужик.
— А в ладошке чо?
— Отлипни, старой.
— Ты ладошку-то раскрой, — наскочил на него староста петухом. — В ладошке колечко-то!.. Эй, люди!
Мужики неохотно остановили лошаденок.
— Идите сюды! — позвал
— Ну, чо расшумелся, чо?! — мужик застегнул на груди зипун, поднял с земли батожок, замахнулся на старосту.
Отшатнулся староста, заслонился рукою, заблажил:
— Вобей енто, Вобей! Признал я его.
Но Вобей, не оборачиваясь, уже шел размашистым шагом к леску...
Давно отслужили в Успенском соборе вечерню, разошлись богомольцы, опустело торговище, закрылись в посаде мастерские, потухли горны. Закрыли Золотые, Серебряные, Медные и Волжские ворота, возле боярских усадеб, постукивая колотушками, прохаживались одни только ночные сторожа. Отшумели пиры, разбрелись по домам бражники. Тихо во Владимире, тихо и благостно, псы и те побрехивают с ленцой...
Спят бояре на пуховых перинах в высоких теремах, видят приятные сны; спят на лавках под шубами бронники, тульники, бочечники, древоделы и мостники, клобучники, белильники и камнесечцы; сползлись в свои смрадные норы лихованные: снится им хлеба краюха да кваса жбан.
Не плещут весла на Клязьме, прижавшись к исадам, сонно покачиваются на спокойной волне большие и малые лодии, поникли спущенные ветрила...
Лишь за рекой, на болонье, полощутся тут и там разбросанные огни костров — это холопы, сменяя друг друга, пасут в ночном боярские табуны. Каких только коней не встретишь на лугу: и вороных, и гнедых, и буланых. Есть там и ливийские красно-коричневые жеребцы, и златогривые красавцы из Византии, и сухопарые кони со змеиной шеей, привезенные булгарскими купцами с далекого Востока. За каждого из них не одной гривной кун плачено, за каждого холоп в ответе.
Нынче поредели табуны: многих коней взял с собою князь, но Однооков табун почти не тронут. Ушли с ним в поход худые лошаденки, а лучшие кони, краса и гордость боярского табуна, остались во Владимире.
Сидели холопы вокруг костра, запекали в углях репу, рассказывали про свое житье — о чем еще мужику говорить? Жаловались на великие тяготы, но не роптали, поругивали жен своих и соседей, но бед на их голову не призывали. Мирились и с женами, и с соседями, и с тиунами, и со старостами. Всё богом в мире устроено, а им пасти лошадей...
— Глянь-ко, — сказал кто-то, — кажись, саврасого к реке понесло. Пугни-ко его, Гаврила...
Чернобородый детина неохотно встал и направился во тьму. Слышно было, как он добродушно поругивался и отгонял коня от воды. Потом все стихло. Кони стояли вокруг костра, глядели в огонь красными глазами.
Гаврила вернулся, почесал затылок:
— У саврасого бабки побиты, надо бы
— Пущай хромает, не моя забота, — отвечал Тимоха, пошевеливая веточкой в костре почерневшую репу. — Вон у гнедого мягкое копыто, а до сих пор не подкуют. Мне, что ль, вести его в кузню?..
— Оно так, — сказал Гаврила, садясь поближе к огню. — А жаль хорошего коня.
— Твое дело стеречь, вот и стереги... Спокойно ли вокруг?
— Да спокойно. Надысь, как сгонял саврасого, вроде бы челнок на Клязьме привиделся... А то тихо.
— Тихо, — передразнил его Тимоха. — А челнок — чей?
— Бог ведает, я не спрашивал...
Лицо у Гаврилы было плоское, с далеко отставленными друг от друга сонными глазами. В унылой бороде висели сухие травинки.
Тонкий и юркий Тимоха живо вскочил от костра и заковылял по лугу согнутыми в колесо ногами.
Долго его не было. Когда возвратился, Гаврила дремал сидя, покачиваясь из стороны в сторону, большой, взъерошенный. Тимоха потряс его за плечо.
— Чаво ты? — встрепенулся Гаврила.
— Вставай, слышь-ко...
Гаврила потянулся и покорно встал, сон все еще пошатывал его.
— Кажись, челнок-то к нашему берегу пристал, — сказал Тимоха.
— Пущай стоит...
— Да как же пущай стоит-то, ежели на ентой стороне?! — потряс мужика Тимоха.
Так и не проснувшись, Гаврила пробормотал:
— У саврасого бабки побиты...
— Леший на тебя! — выругался Тимоха. — Аль вовсе со сна одурел? Вот завсегда с тобою так. Утром скажу конюшему, чтобы другого прислал на луг мужика, тебя попроворнее.
Гаврила открыл глаза и с удивлением уставился на Т имоху.
— Ты — чо?
— Челнок, говорю, на нашем берегу.
— Какой челнок?
— А тот, что давеча на реке видал.
— Да нешто к нам прибился? Кого бог принес?..
— Не сказался гостюшко. А так смекаю я, что человек недоброй. Почто не идет к огню?
Мужики с опаской посмотрели во тьму. Но все вокруг было тихо. Лошади фыркали и похрумкивали траву.
— Поглядеть бы, — сказал Тимоха.
— Он те поглядит!..
— А топоры на что?
Взяв топоры, мужики тихонько двинулись от костра к берегу. Жались друг к другу пугливо, умеряли небыстрый шаг. Потом и вовсе встали, затаив дыхание, прислушались.
— Привиделось, разве? — прошептал Тимоха. — Отселева челн видал, а нынче нет его.
— Можа, бревно приволокло? — сказал Гаврила.
— Можа, и бревно... А так явственно зрил — ну как есть челн.
— Зря будил ты меня, Тимоха, — упрекнул Гаврила. — Теперя не усну... Чаво расшумелся, как воробей на дождь?
— После поздно бить сполох.
— А и зазря неча в трубы трубить... Жилами спокою не нажить, а чего бог не даст, того и не станется. Пойдем обратно к костру — зябко тут...
От реки надувало холод, волна шелестела по белому песку и откатывалась в темь.
Сдаваясь на уговоры Гаврилы, Тимоха сказал: