Большое зло и мелкие пакости
Шрифт:
Зонт у капитана Никоненко сломался еще прошлой весной, когда к нему на станции в Сафонове пристала какая-то шпана. Шпана, понятное дело, не знала, что он — капитан и нормативы по борьбе сдает регулярно и успешно. Одному он своротил челюсть, второму основательно повредил колено, а третьему дал зонтом по чугунной бритой башке. Башка осталась цела — до некоторой степени, — а зонт сломался. Купить новый все было недосуг, да и денег жалко…
По телефону он договорился с врачом, что его пустят к потерпевшей всего на несколько минут, поэтому
Врач сказал, что она молодец и поправляется быстро, но все же говорить долго не может. Лучше бы, конечно, совсем не говорить, но на этом месте Никоненко врача прервал и капитанским голосом сказал резко, что если уголовный розыск считает нужным допросить потерпевшую именно сейчас, значит, у уголовного розыска в этом — прямой резон. Врач помолчал немного, переваривая милицейский тон, а потом сказал — приезжайте после двенадцати.
Под ледяным крупнокалиберным дождем капитан добежал до больничного подъезда и отряхнулся, как Буран после утренней прогулки.
— Халат придется надеть, — сообщил врач с осторожным злорадством, — без халата в реанимацию нельзя.
.Никоненко натянул халат, оказавшийся, ясное дело, слишком коротким и узким, и моментально почувствовал себя то ли подавальщиком мяса в гастрономе, то ли лаборантом на ветеринарной станции, что давало врачу явные преимущества, потому как сам он — в зеленой хирургической робе, узкой шапочке и маске, болтавшейся на шее, — напоминал персонаж известного сериала.
Потерпевшая Мария Суркова лежала высоко и, с точки зрения капитана Никоненко, очень неудобно. Голова находилась выше ног, руки, выпростанные из-под солдатского одеяла, были худы как спички, какие-то иголки торчали из желтой кожи, и по виниловым шлангам текло что-то отвратительное. Никоненко показалось, что это выкачивают последние соки из слабого безвольного тельца и скоро выкачают совсем.
Что у него за работа такая — допрашивать полумертвых женщин!..
Он посопел носом — врач все не уходил, и сестра возилась с какими-то своими инквизиторскими штучками, шуршала в углу. Очевидно, они и не собирались уходить. Любопытство, что ли, их разбирало?..
— Здравствуйте, — сказал Никоненко несколько грубее, чем следовало бы, — вы меня слышите?
Глаза распахнулись моментально, как у куклы. Глаза были карие, страдающие и странно живые по сравнению с неподвижным желтым лицом.
— Я капитан Никоненко из уголовного розыска, — продолжил он быстро, — мне нужно задать вам несколько вопросов.
Она продолжала смотреть так напряженно, что у капитана от ее взгляда зачесался лоб.
— Вы меня понимаете?
— Она все понимает, — вмешался врач, — у нее ранение, а не слабоумие.
Никоненко на него даже не взглянул.
— Мне нужно с вами поговорить. Вы можете говорить со мной?
Молчание.
— Вы слышите меня?
— Слышу, — вдруг произнесла она отчетливо и довольно громко. —
С каким Федором? Он ничего не знает ни про какого Федора! А, с Федором!..
— Все в порядке, — уверил он, хотя понятия не имел, в порядке ее сын или нет. — Я должен поговорить с вами про школьный вечер. Помните вечер?
Она моментально утратила к нему всякий интерес, и как будто даже плечи у нее опустились.
— Мария, кого вы видели, когда шли по двору? Вспомните, пожалуйста! Кто-нибудь шел вам навстречу?
— Не знаю, — сказала она громко, — никто не шел. Там… Сидорин курил. Я его видела.
— Где? Где он курил? Далеко от вас, близко?
— У самых ворот.
— А что он курил?
Она молчала.
— Вы хорошо его видели? У вас вообще хорошее зрение?
Больные неподвижные глаза опять уставились на него.
— Я видела хорошо. У него светлая куртка. Я поскользнулась на крыльце и ухватилась за него. Я опоздала, потому что Алина делала мне прическу.
Алина?! Алина делала ей прическу?! Эта рыба-угорь, очковая змея, у которой даже голос меняется в зависимости от того, с кем она разговаривает — с министром Потаповым или с капитаном Никоненко?!!
— Когда вы выходили из школы, кто шел впереди вас?
— Димочка, — выговорила она, — Лазаренко. Дина. Женя Первушин. И из параллельного класса кто-то. Не помню. Много.
— Тамару Селезневу вы не видели?
— Я не знаю никакой Тамары Селезневой.
Да. Все правильно. Вряд ли она знает Тамару Селезневу.
— Тамару Борину, я хотел сказать.
— Нет.
— А Потапова?
Она помолчала, все так же пристально глядя на капитана. Ему показалось, что кожа у нее на лбу сморщилась и покраснела.
— Потапова я видела только в президиуме. Я хотела к нему подойти, но не решилась. Мне так нужно было к нему подойти!
— Зачем?
Она молчала и только смотрела.
— Маша, зачем вам нужно было к нему подойти?
— Мне было нужно, — и опять молчание.
— Вы видели, как подъехала ваша подруга?
— Нет. Я слышала, как Федор закричал “Мама!”, и увидела, как он бежит. И все. — Она вдруг тяжело задышала, так что одеяло ходуном заходило там, где положено быть груди. Врач за плечом Никоненко шевельнулся, как будто сделал движение, чтобы подойти. — Его могли убить. Его могли убить вместо меня. Он совсем маленький. Ему не много нужно.
И она заплакала. Лицо не изменилось, не сморщилось, только из лихорадочно блестящих глаз разом полились слезы — много.
— Хватит, — приказал врач, и стало понятно, что никакой милицейский тон больше не поможет, — на сегодня достаточно.
— Вашему сыну ничего не угрожало, — быстро сказал Никоненко. — Послушайте меня. Он бежал в противоположную сторону. Тот, кто стрелял, не мог его задеть. — Он врал, но это не имело значения. — Подумайте сами. Он бежал из-под выстрела, а не на него. Понимаете?