Большое зло и мелкие пакости

Устинова Татьяна Витальевна

Когда Потапов придумал эту газету, ему было лет тринадцать. Он отчетливо увидел ее, по-газетному вкусно пахнущую, солидную и скромную, и статью про себя — в середине. И увидел мамино ликование и сдержанную радость отца, и понял, что в этом нет ничего невозможного.

Почему нет?

Тогда газеты писали про всяких молодых специалистов и операторов машинного доения, так почему они не могут написать про Дмитрия Потапова?

Решение было принято.

С тех самых пор, с тринадцати лет, вся его жизнь была подчинена только карьере. Он стал учиться как бешеный и через год вышел в

отличники, но этого было мало. Для карьеры, которую он задумал, нужна была медаль и необыкновенной красоты характеристика. В агитаторы, горланы и главари он не годился, поэтому пробрался в школьный, а потом и в районный комитет комсомола скромненько, по задворкам. Но, пробравшись, извлек из этих самых комитетов массу выгоды.

В университет он сдавал только один экзамен — медаль давала такие преимущества, — и сдал его блестяще.

Дальше все было легко.

Митя Потапов боялся и не любил людей и, может быть, поэтому научился хорошо разбираться в них. Он всегда оказывался рядом с сильными, причем именно с теми, от которых зависела его следующая карьерная ступенька. На некоторые ступени он вскакивал легко, с первого раза, на другие лез долго и упорно, срываясь, цепляясь кровоточащими от напряжения пальцами. Когда очередной “Титаник” начинал утопать, Митя, как правило, наблюдал с берега или первым оказывался в спасательной шлюпке. Ни один из тех самых “сильных”, кубарем скатываясь сверху в самый низ, ни разу не прихватил Потапова с собой. Он играл осторожно, умело, не спеша и — самое главное — за всех сразу.

Какие бы то ни было принципы у Потапова отсутствовали начисто. Пожалуй, он не стал бы работать на фашистов или каких-нибудь оголтелых коммунистов, а все остальное — сколько угодно.

Он отлично говорил по-английски, умело завязывал галстуки, с вышестоящими был корректен, с нижестоящими — демократичен. “Сильные” опекали и продвигали его — кого же продвигать, если не его! — пока он сам не стал сильным.

Ставши им, в воровство и разгул он не ударился, а, наоборот, осторожненько расчистил себе скромный пятачок, на котором мог спокойно заниматься своими нудными бюрократическими делами, и никто не заметил, что через год пятачок, на котором ковырялся тихий огородник в широкой панаме, стал размером с футбольное поле, потом — со стадион, а потом…

Потом…

“Вы бы поговорили с Потаповым. “Дед” его мнение очень уважает. …Нет, не летит. Вместо него полетит Потапов. Да, там какие-то соглашения о средствах массовой информации, но дело совсем не в них. Просто “дед” без него обойтись не может. …А что такое с этим каналом? Ну, если там у Потапова интересы, значит, все будет в порядке. …Нет, Дмитрий Юрьевич играет в теннис. По вторникам у него теннис с президентом”.

Газеты писали про него так много, что он перестал их читать. Только мама все продолжала.

Потапов свозил ее с отцом в Женеву и в Париж, и это доставило ему почти столько же радости, сколько назначение министром. Сестре он подарил машину, племянника пристроил в хороший колледж, из которого всех выпускников чохом отправляли учиться в Англию.

Ради всего этого он, собственно, и делал эту самую карьеру, а вовсе не ради сумасшедшего честолюбия, как было написано в последней

статье.

Наврал “Коммерсант”.

— Приехали, Дмитрий Юрьевич, — сказал водитель негромко, и Потапов как будто проснулся.

Охранник уже открыл ему дверь, распахнул громадный черный зонт и смотрел вопросительно.

— Да, — сказал Потапов, — спасибо. Я ненадолго.

На улице было сумеречно и маятно, с утра лил дождь, размывая грязные сугробы, поливая машины, зонты, железные крыши и кирпичные бока домов. Весь март было холодно, а тут вдруг неожиданно потеплело, и “разверзлись хляби небесные”, как говорила бабушка.

От этих “разверзшихся хлябей” жить не хотелось.

Не глядя по сторонам, Потапов прошел в освещенный подъезд и сказал охраннику, который уже увидел его “Мерседес” и стоял навытяжку:

— Я к Сурковой… Марии, — на “Марии” он споткнулся, потому что никогда в жизни иначе как Маня ее не называл, и даже не сразу вспомнил ее полное имя.

На третьем этаже его уже караулил главврач, очевидно, оповещенный охраной, и Потапов выслушал короткий, но обстоятельный бюллетень Маниного состояния.

Зачем он приехал?!

— Я привез ей цветы, — сказал он, не дослушав, — это можно?

Еще бы! Еще бы нельзя! Как может быть нельзя, если цветы привез Потапов!

Интересно, что они все — водители, охранники, врачи — думают о его тяге к посещениям института Склифосовского? Не иначе что-нибудь вроде того, что бедная Маня — его любовница.

От этой мысли Потапову стало смешно. Господи, разве Маня может быть его любовницей?! Маня, которую он пятнадцать лет не видел, а увидев, обнаружил, что она все та же “облезлая моль” во всесезонном пальтишке! У него… Зоя, прожившая большую часть своей жизни в Париже, красавица, умница, интеллектуалка, тонкая штучка, черт бы ее взял.

В газетах писали, что “один из лучших женихов России Дмитрий Потапов, очевидно, скоро перейдет в категорию счастливых мужей. Очаровательная и умная Зоя Питере, главный редактор журнала “Блеск”, покорила неприступного министра. Их свадьба, по слухам, планируется на осень…”.

Потапов был совершенно уверен, что эти публикации Зоя сама и заказывает.

И фамилия у нее была никакая не Питере. Фамилия у Зои была Петракова, и она ее ненавидела.

— …думаю, что через несколько дней переведем в обычную палату. Организм молодой, здоровый, сильный, все будет в порядке!

Самое грустное, что Потапову было наплевать на Манин организм. Он чувствовал, что виноват перед ней, только и всего.

— Вы хотите с ней поговорить?

— А она уже может говорить?

— Немножко может, — улыбнулся врач. — Пойдемте?

Потапов не был готов говорить с Маней, но ничего не поделаешь. Не кричать же, что говорить с ней он не хочет! Зачем тогда приезжать?

Маня лежала на высокой узкой коечке, прикрытая нищенским байковым одеяльцем, и вокруг ничто не напоминало интерьер сериала “Скорая помощь”, который с удовольствием смотрела потаповская мать. Правда, в углу бодро пикал какой-то прибор, выделявшийся блескучей европейской внешностью из окружающего убожества, но Потапов так и не понял, имеет он отношение к поддержанию Маниного здоровья или нет.