Большой человек
Шрифт:
— Такъ придумайте… придумайте, ршитесь на какой-нибудь внезапный, отчаянный шагъ, который бы перевернулъ всю жизнь вашу. Сдлайте такъ, чтобы кругомъ васъ было все другое, все новое, чтобы вамъ пришлось работать, бороться: тогда и внутри васъ все будетъ ново, тогда вы познаете радость жизни, будете жить какъ слдуетъ. Ахъ! жизнь хорошая вещь; ахъ, какъ иногда хорошо бываетъ жить! Въ каждой малости, въ каждомъ предмет, въ каждой вещиц, въ каждомъ слов, сколько счастья!.. Знаете ли, мн вотъ хорошо сегодня: эта комната, это сознаніе, что я запертъ, что я арестантъ, мн столько напоминаетъ, столько такого хорошаго, и я вотъ думаю: Боже мой! какъ я мало тогда еще цнилъ свое счастіе; я тогда научился наслаждаться всмъ; но вернись теперь то время, я бы еще вдвойн наслаждался…
Онъ
— Вотъ чмъ я теперь зачитываюсь: это вещь замчательная, великая вещь!.. прочтите ее непремнно.
Книга была: «Les Miserables» Виктора Гюго. И горячая похвала этой книг, даже восторгъ передъ нею, оказался не капризомъ, но минутнымъ впечатлніемъ. Достоевскій, до послднихъ дней своихъ, восхищался этой книгой. Тщетно я говорилъ ему, что хотя въ «Les Miserables» есть большія достоинства, но есть и большіе недостатки, что мстами растянуто и чрезвычайно сухо, что автору «Преступленія и наказанія» совсмъ уже нечего преклоняться передъ «Les Miserables», — онъ продолжалъ восхищаться и всегда находилъ въ этой книг то, чего въ ней нтъ…
Между тмъ намъ пора была разстаться. Да онъ и самъ торопилъ меня създить къ его жен, успокоить ее, сказать, что онъ совсмъ здоровъ и вообще прекрасно себя чувствуетъ.
— Только вы, голубчикъ, пожалуйста, тихонько, чтобы какъ нибудь прислуга не услышала; а то вдь какъ узнаютъ, что я сижу, такъ сейчасъ же подумаютъ, что я укралъ что нибудь…
VI
Достоевскій осуществилъ свое желаніе — освободился отъ peдакторства «Гражданина» и слдующую зиму прожилъ въ Старой Рус, приготовляя къ печати новый романъ — «Подростокъ».
Въ начал 1875 года, онъ пріхалъ на нсколько дней въ Петербургъ и навстилъ меня. Я встрчалъ его совсмъ въ новой обстановк, среди новыхъ заботъ и занятій, которыя стряхнули съ меня такъ озабочивавшую его мою апатію. Намъ было о чемъ поговорить и я чрезвычайно обрадовался его посщенію. Но сразу, только что онъ вошелъ, я уже по лицу его увидлъ, что онъ до крайности раздраженъ и въ самомъ мрачномъ настроеніи духа.
Онъ сейчасъ же и высказалъ причину этого раздраженія.
— Скажите мн, скажите прямо — какъ вы думаете: завидую ли я Льву Толстому? — проговорилъ онъ, поздоровавшись со мною и пристально глядя мн въ глаза.
Я конечно очень бы удивился такому странному вопросу, если бы не зналъ его; но я ужъ давно привыкъ къ самымъ неожиданнымъ «началамъ» нашихъ встрчъ и разговоровъ.
— Я не знаю, завидуете ли вы ему, но вы вовсе не должны ему завидовать, — отвчалъ я. — У васъ обоихъ свои особыя дороги, на которыхъ вы не встртитесь — ни вы у него ничего не можете отнять, ни онъ у васъ ничего не отниметъ. На мой взглядъ между вами не можетъ быть соперничества, а слдовательно и зависти съ вашей стороны я не предполагаю… Только скажите, что значитъ этотъ вопросъ, разв васъ кто нибудь обвиняетъ въ зависти?
— Да, именно, обвиняютъ въ зависти… И кто же? Старые друзья, которые знаютъ меня лтъ двадцать…
Онъ назвалъ этихъ старыхъ друзей.
— Что же, они такъ прямо вамъ это и высказали?
— Да, почти прямо… Эта мысль такъ въ нихъ засла, что они даже не могутъ скрыть ее — проговариваются въ каждомъ слов.
Онъ раздражительно заходилъ по комнат. Потомъ вдругъ остановился, взялъ меня за руку, и тихо заговорилъ, почти зашепталъ:
— И знаете ли, вдь я дйствительно завидую, но только не такъ, о, совсмъ не такъ, какъ они думаютъ! Я завидую его обстоятельствамъ, а именно вотъ теперь… Мн тяжело такъ работать, какъ я работаю, тяжело спшить… Господи, и всю то жизнь!.. Вотъ я недавно прочитывалъ своего «Идіота», совсмъ его позабылъ, читалъ какъ чужое, какъ въ первый разъ… Тамъ есть отличныя главы… хорошія сцены… у, какія! Ну, вотъ… помните свиданіе Аглаи съ княземъ, на скамейк?.. Но я все же таки увидлъ, какъ много недодланнаго тамъ, спшнаго… И всегда вдь такъ — вотъ и теперь: «Отечественныя Записки» торопятъ, поспвать надо… впередъ заберешь —
— Конечно, все это такъ, сказалъ я, — и все это очень грустно. Но обыкновенно на подобныя разсужденія замчаютъ, что необходимость работать — большая помощь для работы, что при обезпеченности легко можетъ явиться лнь.
— И это бываетъ, конечно, но если кто залнится и ничего не скажетъ, такъ значитъ ему и нечего сказать!
Онъ вдругъ успокоился и сдлался кроткимъ и ласковымъ.
Такіе внезапные переходы бывали съ нимъ часто.
Это свиданіе мн особенно памятно потому, что нашъ дальнйшій разговоръ больше чмъ когда либо убдилъ меня въ его ко мн участіи. Совты, которые я въ тотъ день получилъ отъ него, принесли мн не мало пользы и долго служили большою нравственной поддержкой. Но все это уже мое личное дло и я ограничиваюсь только приведеннымъ выше разговоромъ о «зависти». Я счелъ себя вправ передать его, потому-что онъ указываетъ на печальную сторону дятельности многихъ нашихъ писателей, и по преимуществу дятельности Достоевскаго.
Я знаю, въ какую тоску, въ какое почти отчаяніе приводили его иногда отсутствіе денежныхъ средствъ, забота о завтрашнемъ дн, о нуждахъ семьи. Онъ почти всю жизнь не выходилъ изъ денежныхъ затрудненій, никогда не могъ отдохнуть, успокоиться.
Все это тяжело отзывалось на его произведеніяхъ и почти ни однимъ изъ нихъ онъ не былъ доволенъ. Онъ работалъ всегда торопясь, часто не успвая даже прочитать имъ написаннаго. А между тмъ вдь онъ писалъ не легкіе разсказы. У него иногда, въ горячія, вдохновенныя минуты, выливались глубоко-поэтическія сцены, страницы красоты необыкновенной, которыхъ очень много въ каждомъ его роман. Но этого было мало: у него бывали глубокія психологическія задачи, въ его голов мелькали оригинальныя и замчательныя ршенія серьезныхъ нравственныхъ вопросовъ. Тутъ минутъ горячаго вдохновенія оказывалось недостаточно, требовалась спокойная работа мысли, а обстоятельства не давали его мысли спокойно работать. Потому то въ его романахъ такъ много неяснаго, запутаннаго, потому то его романы, и въ особенности послдніе, широко задуманные, въ общемъ производятъ впечатлніе только матерьяла для настоящихъ романовъ, представляютъ собою нчто странное, тяжелое, страдающее отсутствіемъ художественной формы.
Больной, измученный, онъ уставалъ больше и больше; но уставалъ не мыслью, не чувствомъ, а просто уставалъ физически. Ему трудно становилось работать и онъ работалъ медленно. Онъ заране продавалъ свой романъ, который ожидали съ нетерпніемъ. Редакція то и дло понуждала его высылать скоре рукопись. Эти понужденія раздражали его, онъ волновался, спшилъ, посылалъ начало и потомъ, торопясь продолженіемъ, почти забывалъ это начало. По мр развитія романа являлась необходимость измнять то то, то другое, но исполнить этого уже не было возможности — то, что нужно было измнить и переработать, оказывалось уже напечатаннымъ. Такимъ образомъ являлись великолпные эпизоды, но въ общемъ романъ представлялъ довольно безформенное и во всякомъ случа невыдержанное произведеніе.
Онъ самъ отлично сознавалъ это и подобное сознаніе для художника являлось горькимъ мученіемъ. Онъ сознавалъ, и въ то же время ему болзненно хотлось, чтобы другіе не замчали того, что онъ самъ видитъ. Поэтому всякая похвала доставляла ему большую усладу: она его обманывала. Поэтому замчаемое имъ въ комъ либо пониманіе его промаховъ раздражало его, оскорбляло, мучило…
Но я свидтельствую, что самъ онъ, въ иныя откровенныя, теплыя минуты, признавался въ своихъ промахахъ, и скорблъ, что судьба ставила его въ невозможность во время исправлять ихъ. Это было горе, горше котораго не можетъ и быть для творца-художника! И передо мною такъ и стоитъ блдное, изнеможенное лицо его въ минуты этихъ мучительныхъ признаній.