Большой день в жизни Кости

Кардашова Анна Алексеевна

— Левой пишет, — заметил Костя, — правая, наверно, ранена была.

— Где ножик? У кого соль? — перекликались ребята. Шуршала бумага, кто разворачивал колбасу, кто — хлеб… Словно сами побывали здесь во время боев, сами наглотались пыли и дыма, словно это для них пропыленные сухари с лярдом казались пирожными — с таким азартом набрасывались они на еду! Блестящие красные помидоры, розовая колбаса, толстые куски пышного белого хлеба — все эти привычные вещи казались сейчас чем-то необыкновенным, каким-то счастливым чудом!

А когда появились посреди закусок два больших термоса, голубой и розовый, с блестящими крышками, с цаплями и хризантемами, ребята закричали:

— Чай! Ура! Чай пить будем!

Защелкали, высыпаясь

из Лидиного мешка, пластмассовые стаканчики: красные, зеленые, желтые… И скоро, застилая залоснившиеся лица ребят, поднялся над яркими стаканами уютный чайный парок. Как было весело у подножия вала! Настоящий праздник еды и питья! А кто же главный на этом празднике? Конечно, Петр Гаврилович! Все руки тянулись к нему. Кто с бутербродом, кто с помидором, кто со стаканом чая. Но Тамара Васильевна опередила ребят. Растопырив пальцы, она держала лист бумаги. На листе — горкой нарезанный хлеб. На хлебе — кружки колбасы. Рядом — помидор, огурец и яйцо. Они лежали непрочно, все время стремились скатиться с листа, и поэтому Тамара Васильевна шествовала особенно осторожно и торжественно. Щеки у нее стали совсем красными от волнения.

— Вот, пожалуйста! — и она протянула Петру Гавриловичу свое бумажное блюдо, радуясь и гордясь, что угощает такого дорогого гостя.

— Ну что вы? Это слишком много! — сказал Петр Гаврилович, однако положил свой блокнот в карман и обеими руками принял у Тамары Васильевны ее угощение. — Столько мне и в детстве не подавали, — он засмеялся коротким добродушным смешком, — когда я нищенком был!

Ребята услышали слово «нищенок» и насторожились, удивленные. Как это «нищенок»? Разве такой герой мог быть когда-нибудь нищим? А Петр Гаврилович пристроил у себя на коленях бумажный лист с едой, вынул складной нож и одним махом разрубил на ладони яйцо прямо со скорлупой. Потом он ловко поддел кончиком ножа обе половинки яйца так, что скорлупки остались цельными лодочками, посолил яйцо солью из бумажки и начал его есть, закусывая хлебом и огурцом.

— Удивляетесь, что нищенком был? — спросил он, покончив с яйцом и принимаясь за колбасу. — Сейчас вам все расскажу.

— Попейте чаю сперва, — сказала Тамара Васильевна, подавая ему красный стакан с горячим чаем.

— И чай есть? Хорошо! — обрадовался Петр Гаврилович. — Это что же? Наградной чай, что ли? За то, что я рассказы вам рассказываю?

19. НИЩЕНОК

Петр Гаврилович поел, свернул бумагу, положил ее в карман, стряхнул с колен крошки, вытер губы белым платком, уселся на камне поудобнее и оглядел ребят.

Сидевшие поодаль стали подвигаться поближе к нему.

— Да, дети, просить стыдно, — начал Петр Гаврилович. — В наше, советское время, просят только обманщики. А я жил в другое время, тогда многим приходилось просить. Но и в то время нищий был последний человек. А я еще этого не понимал. Мне только семь лет сравнялось. И никто меня не посылал, не заставлял, сам пошел.

Петр Гаврилович своей широкой рукой с короткими пальцами зачесал волосы назад и продолжал:

— Деревня наша хорошо стояла — рядом луга заливные, леса сосновые. Одно плохо — кругом помещичьи усадьбы. И помещики старались из нас последнее выжать. Отец мой умер. Остались мы — я, мама и брат Сергей, глухонемой. Мать хорошо работала, много, только лошадь-то мы продали, а помещик за все брал: лошадь даст пахать — деньги берет и за землю берет… Ему все равно, есть кому в доме работать или нет.

Пришли раз от помещика — матери нечем платить. Перину унесли. Другой раз пришли, самовар взяли, хороший, желтый…

Наступила весна, студеная. Снег еще не весь растаял, а хлеб у нас уже вышел, картошка последняя. Корова солому с крыши объедала, больше нечем было ее кормить. И

один только гусь у нас остался, мать к пасхе его берегла. Сидит он у крыльца, шею вытянул и гогочет: га-а… га-а… Кричит и кричит, не переставая. Я спрашиваю: «Мама, что он кричит?» — «Есть хочет, сынок, хлеба просит!» Я тогда и говорю: «Давай, мама, два мешка, возьму я Сергея, пойдем мы в другую деревню хлеба просить. Картошки принесем, хлебца, гуся накормим и сами поедим». Заплакала мама. Я тогда не понимал, почему она плачет. «Ты не плачь, — говорю, — хорошо нам будет!»

И правда, хорошо нам тогда подавали, жалели нас. Домой радостные идем. Полные мешки кусков несем и сахарку немного. Только у самого дома Сергей мой чуть не утонул. Утром-то мы шли, еще ледок был на реке, а днем она разлилась. Брата водой и снесло. Его мужик знакомый, дядя Никифор, вытащил. А хлеб у брата в мешке весь промок. Ну, все равно мы радовались. Мокрым хлебом гуся накормили, корове дали, остальное мать положила на печку сушить. Чайку согрела, попили с сахаром. Хорошо! С тех пор мы с Сергеем матери помогали, хлеба приносили.

Прошло два года, поступил я в школу. И тут понял, что просить стыдно. Не по-настоящему понял, не так, как вы сейчас понимаете.

Вот вы все пионеры, с галстуками! — Петр Гаврилович, наклонив голову к плечу, полюбовался пионерами. — Даже вон тот мальчик, — он показал на Костю, — еще маленький, розовый совсем (Костя стал красным), а тоже важный — пионер, галстук носит. Если что плохо сделаете, вас в школе стыдят. По-хорошему стыдят, не обижают. Ты — пионер, ты такое сделал. Стыдно! А меня в школе только дразнили: нищенок, нищенок! Садиться со мной никто не хотел. Все бегут в бабки играть, а я один: «Ты, нищенок, не подходи к нам!» А побираться все равно приходилось — мать болела, работала мало, жить совсем не на что стало. Я утром в школе, а потом с Сергеем побираемся. Наберем кусков и прячемся до ночи, чтобы ребята из школы не увидели.

И стал я думать об одном: надо работать. Стану работать и не буду больше нищенком, последним человеком.

Услыхал я однажды, что недалеко от нас помещик один живет, чудак. Как увидит нищего, сейчас предлагает: «Сквозь стаю псов прорвешься — каравай хлеба дам». Ладно, думаю, пойду и я к этому помещику, авось прорвусь. Может, работу даст какую-никакую. Подхожу к забору, стучу в калитку. Выходит на крыльцо барин в картузе, в сапогах, с хлыстиком. Увидел меня, хлыстиком кому-то махнул, и во двор целый клубок псов выкатился. Бегают по двору, гавкают, желтые, злые… «Ну, — думаю, — держись, Петр!» Толкнул я калитку — как пущу палку вкруговую! Верчу палку перед собой, собаки отпрянули, я и прорвался к крыльцу! Ну, ухватила меня какая-то за пятку, да это не считается! — Петр Гаврилович озорно подмигнул ребятам. — Как только ступил я на крыльцо, хозяин приказал собакам: «На место!» А я стою перед ним смело, ничего не прошу. Барин мне хлеба краюху дал и полтинник серебряный, чистый. А я говорю: «Спасибо. Возьми меня, барин, в работники». — «Ладно, — говорит, — приходи завтра!» Да так и не взял. А то, что я прорвался сквозь стаю псов, это для меня даром не прошло. Смелее стал, и на войне пригодилось. Вот как отдохнем, я вам покажу место, где я сквозь немецкие посты прорывался.

Ну, кончил я школу, — продолжал Петр Гаврилович, — тринадцать лет мне было…

— Так рано? — удивились ребята.

— Так ведь школа-то была — пять классов! Кончил на все пятерки. Старался! Бежишь, бывало, в школу и думаешь: хорошо отвечу, учитель обрадуется, похвалит меня. Наш учитель меня не обижал, не корил, что я нищенок. Когда я кончил школу, он очень хотел, чтобы я дальше учился. В учительскую семинарию думал меня устроить. Я экзамен держал, выдержал отлично. Но за ученье надо было платить. А где денег взять? Так и не поступил. Стал опять работу искать. Подпаском был, на мельнице помогал, потом в городе работал, в пекарне. А в шестнадцатом году поступил на пороховой завод рабочим…