Большой дом
Шрифт:
Кот говорит:
— А то ты не знаешь? Я больше так не хочу. Я хочу субъектность иметь.
А пёс добавляет.
— Вот-вот! А то у меня всё больше объедкность получалась! Я тоже так больше не хочу!
— И я так больше не хочу, — говорит дядя Фёдор, — Мы теперь по-другому будем жить. Мы будем жить счастливо. Вот, что нам нужно для счастья?
— Корова нужна, — подсказывает Матроскин, — как и договаривались.
— Ну и хорошо! Купим себе корову!
Кот подумал и сказал:
— А где же мы её тут купим?
— Да я тут и без коров магазинов не видел, — соглашается дядя Фёдор, — Может по почте выпишем?
— Нет, — говорит Шарик, — по почте заказывать — это не дело. Закажешь корову, а приедет отбивная из говядины. Или вообще потеряют её где-нибудь.
Кот ещё немного подумал и предложил:
— А знаете, что? Место тут особенное, значит и корову надо покупать особенным образом.
— Это каким? — удивился дядя Фёдор.
— Эх, городской… — протянул Шарик, — даже я знаю. Нам надо в полночь на перекрёсток выйти, там и будет наш продавец.
Дядя Фёдор на кота посмотрел. А кот кивнул. И счастья на его морде не было ни капельки.
Дождались они вечера и пошли подходящий перекрёсток искать.
Ночь безлунная, только звёзды наливные перемигиваются и Млечный Путь от горизонта до горизонта. Самую чуточку белеет дорога. И вокруг — тишина. Только слышно, как под ногами песок с камнями хрустит.
Долго ли шли — уже и не разобрать. Да только вышли наконец на перекрёсток посреди чистого поля. И стоит на том перекрёстке фонарный столб и лампочка на нём тускло-тускло светится.
— Ну вот, — сказал Матроскин, — теперь ждать будем.
Стали они ждать. И когда уже дядя Фёдор подумал, что опоздали они, и никто не придёт, фонарь моргнул и погас совсем.
А вдалеке зажёгся другой, ярче этого.
— Может домой пойдём? — предложил мальчик.
— Не получится, — сказал кот, — ты посмотри.
А перекрёстка уже нет. Одна лишь дорога осталась, к новому фонарю.
Чистое поле вокруг.
А в поле трава шевелится, будто от ветра. Вот только ветра нет. И трава шипит по-змеиному и тянется к дороге всё ближе и ближе.
Делать нечего, пошли к следующему фонарю. Вышли к нему на такой же перекрёсток. И снова фонарь погас. И следующий зажёгся. И так они шли от перекрёстка к перекрёстку. Молча. Только у Шарика зубы стучали.
Наконец вышли они на очередной перекрёсток и свет на нём не погас. А вместо этого они услышали, будто бы кто-то огромные мешки с песком переставляет.
Шурх. Хлоп. Шурх. Хлоп.
И лампочка подрагивает, как будто из неё электричество сосут.
Шурх. Потемнела. Хлоп. Посветлела.
Шурх. Хлоп.
Тут уже и Матроскин задрожал. Хвост по земле узоры пишет, лапы ходуном ходят. А дядя Фёдор не задрожал. Он вообще забыл как шевелиться и дышал через раз.
Шурх. Хлоп.
Шурх. Потемнело всё кругом.
Хлоп. На краю светлого пятна от фонаря появилась
Шурх. Потемнело.
Хлоп. Куча земли выше дяди Фёдора.
Шурх. Хлоп.
И не просто куча земли — стоит перед ними огромная баба. Вся земляная. Песок осыпается. Руки-коренья в земле и камнях. Лицо — словно ком проросшей картошки. Синеватые ростки-червяки шевелятся. Запах от неё такой, какой в подвале бывает, если в тот подвал много лет не заглядывать.
— Зачем пришли? — спрашивает.
А голос у неё, как будто валун ворочается в проточной воде.
Шарик молчит. Хвост поджал, сам скукожился, по земле стелется.
Матроскин молчит. Уши к затылку прижались, лапы во все стороны сразу бежать готовы.
И дядя Фёдор молчит. Во рту сухо. Язык будто наждачная бумага, дёсны дерёт.
— Так зачем пришли? — повторяет земляная баба. И росту в ней становится ещё больше прежнего. Корни сквозь неё прорастают и видно, как в земляной утробе человеческие косточки белеют.
Тут дядя Фёдор и слышит, как кто-то его голосом говорит.
— Мы, бабушка, пришли корову покупать.
Шевелится язык дяди Фёдора. А сам он ничего с ним поделать не может.
— Корову, стало быть, — говорит земляная баба, — корова — скотина ценная. Меня саму батюшка на корову сменял, не задумался. А что взамен предложишь?
Дядя Фёдор изо всех сил тянет руку к карману, а губы его против воли шевелятся:
— А что ты хочешь?
— Взяла бы я твоё имя, — отвечает баба, — да только крепко оно заворожено. Но ничего. Вот товарища твоего имя лежит с самого краешка. Я вижу, как оно сверкает, как ему на месте не лежится. Отдай мне имя своего товарища. А я тебе взамен знатную корову дам. Не пожалеешь!
Дядя Фёдор всё тянет руку к карману. Кажется ему, будто кармана-то и нет вовсе. А если и есть, то он в такой дали, что ему и за сто лет не дотянуться. А во рту у него словно жаба сидит, выпрыгнуть хочет. Мерзкий клубок, склизкий. Настоящее имя кота Матроскина.
Покосился мальчик на кота, а на том лица нет. И видно, как под чёрной шерстью у него кровь от шкуры отлила. Страшно коту, как никогда страшно не было.
А губы дяди Фёдора шевелятся и нет на них никакой управы.
— Ме… ме… ме… — говорит он изо всех сил стараясь не дышать, чтобы настоящее имя кота не выдохнуть.
— Что ты мекаешь? — смеётся земляная баба.
И смех у неё такой, каким вороньё на погосте душегуба в могилу спроваживает.
— Может ты козликом быть хочешь, дурашка?
— Мел… мел… — говорит дядя Фёдор и чувствует, как кончики пальцев карман нащупали.
— Ну что же ты? Не томи! — грохочет баба, будто камни с самого неба падают.
А мальчик монету нащупал и сжал со всей силы. Монета раскалилась, и руку ему обжигает. Держать мочи нет. Но чувствует он: отпустило.
— Мало ли, чего ты хочешь, — говорит.