Большой вальс
Шрифт:
Йохим не знал, сколько просидел, глядя в навсегда разделившую с дочерью дверь. Теперь уж точно – навсегда. Умерла крошечная, совсем хиленькая надежда, открыв огромную, ничем не заполняемую пустоту. Долго он жил этой надеждой, обманывая себя и мечтая, что его безответная, душераздирающая любовь к дочери будет хотя бы понята ею, а вина прощена…
"Ошибка, Пигмалион, ошибка!" – ему показалось, что он произнес эти слова вслух. Комната погрузилась в глубокие сумерки, а в кресле, небрежно развалясь, сидел маленький человек. Темный, с большой кудрявой головой и блестящими наглыми глазами – пародия на Мефистофеля, не до конца сбросившего личину пуделя.
– Простите за вторжение, профессор.
Он уже знал наперед, что станет делать Черт, – Черт будет искушать.
– Ай, дорогой профессор! Поверьте мне(у меня, признаюсь, огромнейший опыт!), не стоит так сокрушаться из-за вздорной девчонки. Юность вспыльчива, безжалостна, но и переменчива… Понимаю, понимаю, вы натура тонкая, артистичная, склонная к сомнениям и угрызениям совести, а также к этому неистребимому заблуждению – наделять подобными же качествами окружающих. Проявите хоть чуточку здравомыслия, посмотрите на эту историю с другой стороны…
– Мне скучно. И мне противен ваш голос. Так говорят торговцы коврами на турецком рынке. Или очень фальшивые проповедники. Уходите, – без выражения, словно сам с собой, сказал Динстлер.
– Уйду, непременно уйду. Только на секундочку приоткрою вам иную дорожку – покажу цветную картинку. Как в книжке с духовными наставлениями. Под названием "Путь к спасению".
Динстлер неожиданно засмеялся. Он вспомнил брошюру "Твой ангел-хранитель", которую помогал продавать на благотворительном базаре летом 1957 года. В тот самый незабвенный август…
– У Ангела светлые глаза и большие белые крылья Он оберегает ими людские души от греховной бездны…
– Это уже теософская дискуссия. А по мне – светлые или черные глаза дело вкуса. И уж, простите, я обрисую перспективу на собственный лад: Вы забудете о своих тщетных и мелочных, в сущности, терзаниях, прекратите разыгрывать из себя неудачника. Пигмалион – драгоценность, которой пытаются завладеть очень состоятельные люди… Не надо убеждать меня в кризисе вашего метода и усталости души. Нам вовсе не важно, сколько продержится вылепленная вами маска, и что станет через годы с её владельцем. Одноразовыми шприцами работать куда удобнее – использовал и, – в корзину. Закон сангигиены – отсутствие следов и нежелательных последствий.
Давайте смотреть на вещи здраво: вы ошиблись, но ещё есть время для перемен, для пересмотра… Мы готовы платить вам очень много. Вы сможете просто-напросто купить себе привязанность любой Антонии Браун…
– Вон! – выдохнул Йохим. Воздушный поток со свистом распахнул окно, унося подхваченные с подоконника бумаги. Визитер исчез, растворился в сумерках, как и положено нечистой силе. Динстлер притворил створки, зябко запахнул ворот своей неизменной куртки и возвратился к столу.
Значит, ему нет прощения. Волна ненависти к самому себе, какой-то судорожной брезгливости захлестнула Йохима. Он чувствовал, как превращается в жуткое насекомое, омерзительное, страшное. Все, сделанное Пигмалионом, казалось до отвращения преступным. А эксперименты с собственной дочерью недопустимым смертным грехом.
"Ты права, права, моя девочка, – бубнил он себе под нос, беспорядочно открывая ящики стола и доставая какие-то бумаги. – Я – чудовище, мразь. Ты должна была растоптать меня, стереть с лица земли… Мне нет и не может быть прощения…"
Наконец он нашел и извлек из кобуры старый "Браунинг". Прикосновение
"Динстлер исчезнет, но прежде он должен уничтожить Пигмалиона. Необходимо, по меньшей мере, три дня, чтобы не осталось и следа от сатанинских идей Майера и деятельности его преступного последователя. Прежде всего, ликвидировать архивы, затем виварии, лаборатории. Йохим плотно задернул на окнах шторы и разжег камин. Его знобило, будто тянуло в затылок сыростью из глубокого подземелья. Протянутые к огню пальцы, пальцы дьявольского "скульптора", чуть дрожали. А прямо под окном, среди опустевшей лужайки, одиноко трепетал на ветру выгоревший полотняный зонт и наполнялся летучим, черемуховым цветом который год пустующий, поросший сорной травой, голубой бассейн.
Уезжая из "Каштанов", Тони знала, что покидает эти места навсегда. Негодование клокотало, требуя мести. Динстлер даже не пытался отрицать обвинения, что-то мямлил про угрозу и вынужденность своего поступка. "А я? Мои бедные волосы, губы, нос? Если даже догадки Жулюноса справедливы, и Динстлер собственноручно преобразил приютскую сиротку в дитя Алисы, как мог он теперь уничтожать это лишь только потому, что получил другой "заказ"!" Антония выжимала предельную скорость, предвкушая момент, когда предъявит обвинения Остину. Господи, ведь она же так любила его и мать, так доверяла им! Ка жестоко, как опрометчиво распорядились её судьбой эти люди…
…На Острове, на самом причале Тони поджидал Артур.
– С утра караулю тебя, делаю вид, что ловлю рыбу, черт бы её побрал! – он отбросил в камыш удилище и присмотрелся к Тони. – Боялся, что ты наделаешь глупостей, хотел попридержать. Но вижу – опоздал.
– Я говорила с Динстлером. Он признался во всем. Посмотрим, что скажет на это месье Браун! – Тони рванулась вверх по ступенькам, оставив слугу с чемоданами дожидаться лифта.
Несколько лет назад Остин построил здесь подъемник, следовавший от бухточки до парадного входа в дом целых две минуты. Этот путь показался сейчас Тони бесконечно долгим. Перескакивая через две ступеньки, она неслась вверх. Артур едва поспевал за ней, а нагнав, резко схватил за руку:
– Постой! Успеешь ещё начать судилище. – Он тяжело дышал, торопясь убедить её. – Не стоит рубить сплеча. Мы же договорились хорошенько проверить россказни Кассио. Ведь ты не хочешь попасть в ловушку?
Тони позволила увести себя в аллейку сада и усадить на скамейку, спрятанную в кустах олеандра. Приступ гнева утихал, но она упрямо молчала, теребя носовой платок.
– Расскажи мне все по порядку, голубка. Что сказал тебе принц? По-видимому, он не долго упирался. – Артур говорил мягко и вкрадчиво, как опытный психотерапевт.
– Принц действительно родился в России. Но он не преступник и не шпион. Викторию очень любит, вернее, любил – его убедили, что она давно погибла. Я не стала пока разубеждать Макса (это его европейское имя), хотя ужасно хотелось порадовать… Знаешь, он действительно, жутко влюблен… И вообще – очень милый. Хотя, конечно, мальчишка.
– Все мы были когда-то мальчишками. Не скажу, чтобы это было плохое время. Во всех отношениях. Молодость – недостаток, который проходит сам собой.
– Философствуешь, как домохозяйка, начитавшаяся популярных журналов… А Динстлер не отрицал, что вредил мне. Правда, говорил, что его вынудили к этому какие-то мрачные силы. К тому же он знает, что Остин – не мой отец… И граф Бенцони тоже. Это я уже сама проверила, заехала во Флоренцию, не терпелось начать дознание…Там ещё беседовала с одним давним другом матери, так тот вообще утверждает, что я – сирота!