Большой вальс
Шрифт:
– Кто привез?
– Как кто, отец, Остин Браун сам.
– А мама, она что, плохо себя чувствовала?
– Да хворала, хворала она. Но тебя сильно любила, из рук не выпускала, нянькам не доверяла. Только я за тобой и ходила. Да ты не поссорилась ли с родителям, девочка? – подозрительно посмотрела Дора. Небось, не одобрили они твоего кавалера, этого художника, что глаза не рисует?
– Не угадала, старушка. Художника я пока сама в отставке держу… А дома… дома у нас все хорошо.
…Антония долго крутилась в постели, осмысливая собранную информацию. Что бы все это могло значить? Динстлер, "вылепливающий" ребенка-куклу для Алисы… Сумасшествие,
Антония осторожно дотронулась кончиком пальца до щеки, очертила рисунок губ, жестко, словно проверяя прочность, провела линию ото лба к подбородку. Ее лицо, теплое, живое… Кто же я, Господи, кто?
От телефонного звонка Антония вздрогнула и не успев сообразить, что забыла отключить аппарат, подняла трубку.
– Флоренция? Вилла Браунов? Мне необходимо поговорить с мадемуазель Антонией! – голос звучал так громко, что она отстранила трубку.
– Принц, это вы?
– Тони! Слава Аллаху! Я целый день разыскиваю тебя по всей Европе. Отец уехал в Мексику. Мне пришлось проводить совещание с министрами, подписывать бумаги. Но я все время звонил и так скучал! Приезжай ко мне!.. – Приглашение прозвучало так жалобно и безнадежно, что Антония рассмеялась.
– Ты молодец, что нашел меня. А то я сама здесь чуть себя не потеряла. Я совсем, совсем одна, в большой темной спальне, за окном луна… Я соскучилась, приезжай, милый…
– Я смогу оказаться у тебя только через восемь часов. Сейчас сообщу летчику…
– Не смей, сумасшедший! Я завтра утром уезжаю. Надо заехать ещё кое-куда… Я тебя отец выпорет и отнимет корону!
– Тони, ведь я люблю тебя! – взмолился он, не поддержав веселого тона.
– А что ты любишь? – вдруг строго спросила Тони. – Что?
– Тебя, тебя всю, с ног до головы!
– Нет, нет, так не пойдет. Подробнее! – потребовала она.
– Твой голос, улыбку… твой живот. Да – твой живот, ты так здорово танцевала!
– А еще?
– Ну все-все! Губы, нос, твои чудесные глаза… Знаешь, – твое лицо, огромное-огромное, как на тех рекламных щитах, что стоят вдоль автобанов плывет передо мной, куда бы я ни смотрел…
– И даже, когда смотришь на министров?
– Конечно! Когда смотрю на цветы, на синее небо, море и сейчас, знаешь, сейчас я вижу его на солнце… Оно уже поднимается, как тогда… Я буду встречать его с мыслями о тебе…
– Спасибо, любимый. Ты сказал мне что-то очень важное. Я обязательно буду думать о тебе, когда подойду к зеркалу, а ещё – как только здесь поднимется солнце!
Тони проснулась, когда солнце было уже высоко, бледным пятном пробиваясь сквозь высокую пелену облаков. За дверью шуршала юбками Дора, поджидая пробуждения "внучки".
– Старушка, мой завтрак в постель! – крикнула Антония, отложив ненужный колокольчик. И не ошиблась – дверь тотчас же отворилась.
– Я подумала, что тебе сегодня надо хорошенько выспаться и отдохнуть. Замоталась поди, – то карнавал, то басурманы с верблюдами, – Дора ловко устанавливала на постели столик с подносом, на котором был и обязательный сок, и кофе, и аппетитнейшего вида золотистая круглая булочка. Обязательно съешь пышку. Специально на заре тесто поставила, его непременно с восхода солнца замешать надо и росой сбрызнуть, тогда и силы будут, и приворотные
– Ладно, съем твою высококалорийную булочку в честь одного очень хорошего человека. – "За тебя, Максик!" – куснула Тони нежную слоеную мякоть.
Прямо из Флоренции Антония направилась в "Каштаны". Ей необходимо было прояснить участие доктора в своей судьбе, а так же в жизни Виктории и Бейлима, ставшего ей далеко небезразличным.
Динстлер, не предупрежденный о визите, остолбенел при виде юной красавицы, выходящей из "вольво". И уж очень подозрительно засуетился, заволновался, предлагая Антонии остаться погостить, расспрашивая о погоде на Аравийском полуострове. А услышав её твердое заявление: "Нам надо серьезно поговорить!", сразу сник и посерел.
Разговор состоялся в кабинете. Динстлер явно нервничал и что-то скрывал, пряча глаза, отвечал невпопад, путаясь в аргумента. В конце-концов, Антония не выдержала, прямо заявив:
– Довольно, Йохим. Мне известно все!
Он закрыл глаза и уронил лицо в ладони, словно борясь с обмороком. Пауза показалась Антонии чересчур затянувшейся.
– Я знаю не только русского мальчика и сделанную на замену мне копию из рыжей дурнушки. Мне известно, от чего у меня выпадали волосы, распухал нос и заплывали глаза… Мне хочется сказать вам что-то очень обидное… Но… признайтесь, Йохим, неужели вам не жалко меня? Почему, ради чего можно было решиться на такой шаг? Ведь это – убийство!
Динстлер не проронил ни слова. Его плечи поникли, а лоб с залысинами казался особенно большим – уродливый гений злодейства.
– Вы ничего не отрицаете? Отчего же? Двадцать четыре года мне морочат голову и лишь от чужих людей я случайно узнаю, что Остин – не мой отец, что Алиса… – Тони, не сдержавшись, горько разрыдалась. Она никак не могла произнести вслух "Алиса – не моя мать". Нет, никогда, в каком бы приюте ни подобрал её этот человек, возомнивший себя богом. – Смотрите!
Антония достала из-под ворота медальон Фаберже, подаренный родителями к рождению сына. С фотографий, аккуратно вправленных в крошечные рамки, улыбалась Алиса и Остин.
– Все останется так, что бы вы ни замышляли, и какой бы ни была ваша "правда"!
Доктор вдруг поднял молящие глаза и даже воздел к ней руки:
– Но… я был вынужден… Меня заставили предать тебя. Ведь только так я мог сохранить жизнь ребенка… Все это так запутано, Тони… Я оказался глуп и беспомощен. Прости…
– Сделанное вами нельзя оправдать ничем. – Тони поднялась, чувствуя, что задыхается от ярости. Этот слабый, жалкий человек год за годом уродовал её лицо, скрываясь под личиной доброго дядюшки. – Я не стану заявлять в суд, не буду направлять на вас журналистов. Но простить – никогда!
Йохим так и остался сидеть, шепча в захлопнувшуюся дверь: "Ведь я люблю… Я всегда любил тебя, Тони…"
Сколько раз за эти годы он представлял свой разговор с дочерью, сколько раз был готов к нему, уже заикнувшись, уже открыв рот… Но какие-то незримые препятствия вставали на пути его признания. И главный аргумент – её же собственное благо. Как хотел они се уберечь Тони от психологической травмы, от ужасных сомнений и комплексов, неизбежно осаждающих человека с чужим лицом и чужой судьбой. Слава Богу, она приняла свою семью – этот медальон с фотографиями родителей – залог её покоя и благополучия. И какое, в сущности, счастье, что Тони навсегда вычеркнула из своей жизни его и Ванду. Может быть, не так уж и жесток случай, убивший жену и спасший её от самой страшной пытки презрения собственной дочери.