Болтливая служанка. Приговорённый умирает в пять. Я убил призрака
Шрифт:
Ей нужен был номер 3. Это оказался зажиточный дом без консьержки. В вестибюле — большой щит с кнопками, интерфонами и табличками с указанием этажей и фамилий жильцов. Франсуаза решительно нажала кнопку «Сиберг». Тишина, потом прокашлял оцарапанный от прохождения по интерфонной цепи голос:
— Вам кого?
— Господин Жан Сиберг?
Молчание. Потом голос, прокашлявшись, нехотя признал, что это он самый.
— Дорогой мэтр, — начала Франсуаза елейным, дрожащим от робости голосом, — простите, что я вас побеспокоила. Но я одна из ваших верных читательниц из провинции, и, оказавшись
Последовало явственно различимое замешательство интерфонного абонента, у которого, должно быть, нечасто в столь ранний утренний час так изысканно просили дарственную надпись. Наконец, очередное, уже смягчившееся, прокашливание:
— Поднимайтесь, будьте любезны. Я жду вас.
В лифте у Франсуазы свело живот, потом начались колики: страх артиста перед выходом на сцену. Хорошо еще отец, служивший прокурором до, во время и после Освобождения, научил ее владеть собой при любых обстоятельствах. Итак, овладев собой, она толкнула приоткрытую дверь.
— Заходите. Жан Сиберг — это я.
Он оказался длинным, с длинной шеей и длинным носом. Его волосы чудного охряного цвета явно попахивали ежемесячной окраской. От гладкого розового лица веяло регулярным, раз в пять лет, подтягиванием кожи. Франсуаза предпочла бы физиономию куда менее симпатичную. Это облегчило бы ей задачу. Но, как говаривал ее отец-прокурор, надо уметь довольствоваться наличными головами.
— Анн-Мари Пажине, из Шартра, — представилась она, глядя на него с робким обожанием засидевшейся в девах провинциалки. — Еще раз простите меня, мэтр, за мою назой…
Взмахом длинной руки с удлиненной кистью он прервал ее — дескать, не стоит — и провел в небольшую, уютно обставленную гостиную-библиотеку, где усадил в глубокое кресло, сам же устроился в другом, низком и широком.
На нем были туфли из оливковой замши, брюки из бежевого вельвета, оливковая рубашка с распахнутым воротом и шейный платок из бежевого шелка.
— Итак, мадемуазель Пажине, вы читаете мои книги?
— Ах! — воскликнула Франсуаза, — ваше житие святого Адольфа! А святого Александра! Я читаю обычно на сон грядущий. Так вот, над вашими книгами я бодрствовала до двух часов ночи: начав очередную, я уже не могла от нее оторваться, не дочитав до конца…
— Это высшая похвала, — важно молвил Сиберг, — какую только может услышать автор.
Он вытянул свои длинные ноги, чтобы комфортнее насладиться продолжением беседы. Носки у него были оливковые.
— Ах, — продолжала Франсуаза, — это половодье цитат! Эта скрупулезность в деталях! И это чувство интриги! Взять хотя бы главу, где Александр намеревается отлучить от церкви Ария во время заседания синода, или же ту, где он пытается созвать Никейский собор! С замиранием сердца гадаешь, удастся ему это или нет! А когда ему это удается — сумеет ли он разгромить арианство. До последнего момента напряжение не спадает, а потом вдруг бац — и неожиданная развязка! Просто чудо!..
По пути Франсуаза приобрела два произведения Сиберга в специализированной книжной лавке на бульваре Даниэль-Ропса и пробежала по диагонали несколько глав. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы убедиться,
Каковой принимался благожелательно, с запрокинутой назад головой, с полузакрытыми глазами, с поглаживанием длинным пальцем одной стороны длинного носа.
— Ах, — щебетала Франсуаза, — а ваш стиль! Такой строгий, без излишеств, так привольно текущая речь…
— Видите ли, милое дитя, — возвестил Сиберг, — подобное впечатление легкости достигается тяжким трудом…
— Вот-вот, — жадно подхватила Франсуаза, — расскажите о вашем писательском труде.
Он пустился в объяснения, не заставляя себя упрашивать: каждый параграф он записывает красной шариковой ручкой и по мере готовности перепечатывает на машинке к: зеленой красящей лентой. Когда он пишет, ему необходимо сосать мятные пастилки — ими он запасается всякий раз перед тем, как засесть за новую книгу, и перед началом рабочего дня заполняет фаянсовую плошечку, которая стоит на его письменном столе — достаточно протянуть руку. Если его гостья желает, он готов ей ее показать.
— Боюсь злоупотребить, — сказала Франсуаза. — Время знаменитого писателя ценится, должно быть, на вес золота.
— О, если б я был знаменит… — скромно отозвался Сиберг. И завел пространное повествование о муках творчества и о проблемах писательства.
— Таким образом, я отказываюсь от всяких красот стиля, — заключил он. — От всего, что может отдавать «литературщиной», понимаете? Я терпеть не могу затейливых фраз и, если таковая по недоразумению вдруг выходит из-под моего пера, вычеркиваю ее тотчас же и без-жа-лост-но. И используемый мною лексикон не превышает двух тысяч слов: надо, чтобы тебя понимали все.
Франсуаза горячо и искренне заверила писателя, что стиль его действительно не портят никакие красоты, что она не обнаружила в его сочинениях ни одной мало-мальски затейливой фразы и что используемый им лексикон — из числа самых скудных в современной литературе.
Польщенный, Сиберг принялся подробно рассказывать о том, как писатель сидит один на один с чистым листом бумаги. Франсуаза с облегчением констатировала, что он и впрямь зануда из зануд и скоро ее терпение истощится достаточно для того, чтобы она вытащила припасенную бомбу. Пока он переводил дух, она спросила:
— А что вы готовите для нас сейчас, мэтр?
— Я заканчиваю житие святого Афанасия.
— Святого Афанасия! Как интересно!
— Вы знаете Афанасия?
— Не очень близко, — ответила Франсуаза и поспешно добавила: — Но только ничего не рассказывайте! Мне интереснее будет читать.
— Подобная любезность заслуживает вознаграждения, — заявил Сиберг.
Он вывинтился из своего кресла, оставив Франсуазу недоумевать в своем. Дабы придать себе храбрости, она принялась вспоминать, каким образом впервые взялся за нее так называемый Юбло, приступая к делу. Как бы ни был ненавистен ей этот Гнус, ему не откажешь во владении эффектной методикой, каковую следует перенять и применить в данном случае, с учетом особенностей характера пациента.