Бомба для пpедседателя

Семенов Юлиан

где сконцентрированы крупнейшие кинотеатры.

– Спасибо, - сказал Люс.
– Только это еще не точно документалистика...

– Новый фильм будет автобиографичным, связанным с вашим делом?

– Как сказать...

– Сказать мне надо правду.

– Если я скажу <да>?

– Тогда я спрошу, кто будет играть роль вашей подруги. На это клюнут...

– Этого не будет. Не в этом смысл моего замысла.

– Тогда ваше предприятие никого не заинтересует. Если бы вы пошли на то, чтобы рассказать зрителям про свой интимный мир, мне удалось бы что-нибудь придумать. Толпа любит

подглядывать в замочную скважину.

– Как вы думаете, во что может вылиться неустойка? Приблизительно, весьма приблизительно?

– Тысяч двести. Не меньше.

– Но я же доделаю этот наш фильм!
– сказал Люс.
– Ну, скажем, через два месяца мы его сдадим... Это никак не повлияет на сумму неустойки?

– Об этом сейчас преждевременно говорить, Люс. Вероятно, в дальнейшем что-то мы сможем получить назад. Но об этом сейчас рано говорить.

– Я очень сожалею, милый, - сказал Люс, поднимаясь, - но мне придется вас огорчить... Если вы не сможете договориться о пролонгации картины, этой картины или же что-нибудь придумать с новой, я вынужден буду уплатить вам неустойку...

– У вас нет денег, Люс.

– Я, быть может, останусь голым, но я задумал эксперимент. К этому эксперименту рано или поздно приходит каждый художник, Шварцман...

– Что за эксперимент?
– устало спросил продюсер, тоже поднимаясь.

– Чехов писал, что надо по капле выдавливать из себя раба. Вот этим я и решил заняться в тот месяц, под который просил у вас деньги.

От Шварцмана Люс поехал к владельцу радиозаводов Клементу фон Зеедле. Их познакомили месяцев пять назад, и Зеедле сказал тогда, что собирается вложить деньги в кинопроизводство. <Заезжайте, - предложил он тогда Люсу, - обменяемся соображениями. Я, естественно, не очень-то разделяю ваши политические концепции, однако искусство ваше впечатляет, и равнодушных я не видел - одни хотят линчевать вас, другие собирают деньги на прижизненный памятник. Заезжайте, быть может, договоримся о чем-то на будущее>.

– Здравствуйте, рад вас видеть, Люс, - сказал Зеедле.
– Я был огорчен, узнав о ваших неприятностях. Кофе? Коньяк?

– Спасибо. У меня к вам деловой разговор.

– Кофе не мешает делам... Кстати, неприятности кончились или остались хвосты?

– Все кончилось.

– Ну и слава богу... Я был убежден в этом...

Кабинет у Клемента фон Зеедле, в отличие от маленького бюро Шварцмана, был громадный, обставлен новой мебелью, но не той, которая рекламируется как <самая удобная и надежная>, а особой, сделанной на заказ в Скандинавии, из светлого дерева; кресла обтянуты настоящими тигровыми и леопардовыми шкурами, на стенах не репродукция с Гогена, а настоящий Пикассо и Сальвадор Дали.

В отличие от Шварцмана, владелец радиозаводов не стал вызывать секретаршу, а сам заварил кофе и поставил перед Люсом чашку.

– У меня родилась идея, господин Зеедле. Идея нового фильма.

– Спасибо, что пришли ко мне. Польщен. Когда бы вы смогли начать работу?

– Сегодня.

– Прекрасно. Сколько это будет мне стоить?

– Первый взнос - двести тридцать тысяч.

– Это ерунда. Это не деньги. Каким будет второй взнос?

Люс почувствовал, как его тело, все это время напряженное (из-за этого ему было

неудобно сидеть в машине, и у Шварцмана, и здесь), стало прежним, упругим и подвластным ему. Он откинулся на спинку стула и вытянул ноги.

– Я не совсем готов к ответу, но думаю, что мы уложимся в семьсот тысяч, от силы в миллион.

– Я советовался с моими друзьями... Они говорили мне, что прокат требует сейчас лишь широкоформатных цветных лент... Вы знаете об этом?

– Да.

– Простите, что я задал вам этот вопрос, но многие режиссеры считают, что целесообразнее выражать идею в черном цвете, - продолжал Зеедле. Теперь последнее... Тема вашей новой работы?

– Я не умею рассказывать замысел. Что-то про банду. Пиф-паф, коварство, ум, ловкость, насилие, смерть...

– Но об этом уже много сделано, - удивился Зеедле.
– Вы - и вдруг вестерн? Оставьте это безвкусным парнишкам из Голливуда. Давайте что-нибудь в духе Антониони, но так, - неожиданно засмеялся Зеедле, чтобы при этом можно было коснуться проблем радиопромышленности в двадцатом веке.

– Так я не умею, - сказал Люс и почувствовал, как тело его снова стало деревенеть. Он поджал ноги и с трудом оторвался от спинки стула.

<Удобное, - подумал он, - прямо-таки всасывает. Самым страшным для него будет то время, когда придется расстаться с этой мебелью>.

– Полно вам, Люс, - сказал Зеедле, - не надо хмуриться. Сделайте скидку на мою неопытность. Я никогда не имел дела с вашим братом. Только гангстеры? Не обворовываете ли вы себя этим? Люс - и вдруг гангстеры. Ну ладно, в конце концов вам виднее: я рискую деньгами, вы - своей репутацией. Проспект вы захватили?

– Что?
– не понял Люс.
– Какой проспект?

– На сухом языке моей профессии проспект означает подробное описание того предмета, который вы собираетесь предложить покупателю.

– Я не умею писать проспекты.

– Дорогой Люс, я не могу начинать дело, не имея перед собой предмета, ничего о нем не зная. Покупая автомобиль, вы садитесь за руль и пробуете, удобна ли вам новая модель. Почему вы хотите поставить меня в положение человека, вынужденного покупать кота в мешке? Хорошо, вы не умеете писать проспекты - с этим я могу согласиться, это тоже искусство своего рода. Но вы можете рассказать под диктофон или моему стенографисту о том, что будет происходить в вашем новом фильме? Глава банды - старик или юноша? Что они делают - марихуана, сексуальные анормальности, киднаппинг? Это ведь вы можете рассказать мне и моему стенографисту, не так ли?

<Врать ему?
– подумал Люс.
– Нельзя этого делать. У меня должны быть чистые руки. Потом это смогут обернуть против меня. Нет. Врать я не стану. Или - или>.

– Господин Зеедле, я боюсь огорчить вас, но я действительно не умею рассказывать про свой будущий фильм...

– Милый Люс, я очень ценю Мецената и люблю читать про него, но сам я - хищник. Капиталистический хищник. Так, кажется, называют меня ваши единомышленники. Я вкладываю деньги в дело для того, чтобы получить прибыль. Причем на каждую вложенную марку я хочу получить восемь пфеннигов, всего лишь. Но я обязан получить их, в противном случае я окажусь банкротом, а это нечестно по отношению к трем тысячам моих рабочих, согласитесь?..