Бомба для пpедседателя

Семенов Юлиан

Люс ехал домой медленно, выбирая самую длинную дорогу, Он понял, что и в библиотеке, и у Шварцмана, и здесь, в особняке Зеедле, он все время думал о том, как произойдет его встреча с Норой. Он боялся ее скандалов. Люс начинал ненавидеть ее, когда она устраивала сцены. Паоло советовал относиться к этому с юмором, но Люс отвечал ему: <Ты идиот! Ты прописываешь мне свои рецепты. У тебя туберкулез, а ты хочешь своими пилюлями лечить мою гонорею. Ты же знаешь мою матушку, ты помнишь, как она мордовала отца, Паоло! Во мне этот страх перед сценами заложен с детства! Если бы я не любил Нору - все было бы просто и ясно. А так... Какое-то пожизненное заключение в камере любви со строгим режимом, без права свиданий и переписки. Любовное Дахау>.

Люс остановил машину около дома. В гараж заезжать он не стал.

<Если

она встретит меня так, как я мечтал об этом в тюрьме, я спущусь вниз, загоню машину в гараж и плюну на все это дело Дорнброка, пока не закончу фильм для Шварцмана, а если будет очередная истерика - уеду немедленно. Как угодно - все равно уеду>.

Он подошел к двери. В медном прорезе для писем торчал уголок красной международной телеграммы. Люс прочитал: <Я в Ганновере. Буду умна и великодушна. Нора>.

Люс нажал кнопку звонка. Он еще ничего не понял. Он прочитал телеграмму еще раз. <Какой Ганновер?> Потом понял - ну конечно, в газетах наверняка напечатали про его встречи с женщиной в Ганновере...

Он отпер дверь: в доме было пусто.

<Браво, что за жена, - вздохнул Люс, - муж в тюрьме, жена на Киприани, но обещает быть великодушной в Ганновере. Идиот! Я всегда мечтал, чтобы она поняла меня. Дрянная эгоистка! Она и в скандалах всегда думала только о себе, о своих обидах, о том, что про нее скажут, если узнают, что я с какой-то бабой был в кабаке>.

Люс поднялся в свой кабинет. Он открыл окна и лег на тахту. Кабинет у него был большой, а тахта стояла в маленькой нише, которую Люс называл закутком. Он с детства мечтал о таком закутке. Их дом разбомбили в сорок втором, и он шесть лет жил в подвале вместе с матерью и больной теткой. Как он мечтал тогда о своем закутке, где можно читать и никого больше не слышать, а лишь просматривать на стене то, что сейчас прочитал, и слышать музыку, и придумывать свои счастливые и благополучные концовки вместо тех трагичных, которые доводили его до слез... Когда он купил этот дом и Нора решила, что его кабинет будет наверху, он даже как-то не очень поверил в реальность этой большой комнаты и поначалу чувствовал себя здесь гостем. Лишь когда он поставил тахту в пишу и подвинул тумбочку, на которой всегда громоздилась гора книг, и таким образом отделился от громадного кабинета, обставленного симметрично и аккуратно, он уверовал в то, что все это реальность: и дом, и сад, и тишина, и большой кабинет...

<А ведь придется продать этот дом, - подумал Люс. Он подумал об этом спокойно, и его, признаться, удивило это спокойствие.
– Нет иного выхода. Дети? Верно. Но что будет лучше для них: если отец окажется честным человеком при маленькой квартире в новом доме без подземного гаража и таинственного чердака, где можно упоительно играть в <разбойников>, или же если их отец окажется обывателем, для которого ясеневые полы в этом коттедже дороже истины? Мы торопимся дать детям все то, чего не имели сами, но при этом потихоньку теряем самих себя. И приходится ради иллюзии устойчивого благополучия откладывать главный фильм на <потом>, рассчитывая поначалу заложить крепкий фундамент материальной обеспеченности на тот случай, если <главный фильм> окажется ненужным этому времени. Подлость какая, а? Какому времени, где и когда <главный фильм>, а точнее говоря, <главная мысль> была нужна? Лишь жертвенность может сделать эту <главную мысль> нужной времени и обществу. А если алтарь пуст и жертва не принесена - <главное дело> отомстит... Оно вырвется из рук, его забудешь после пьяной бессонной ночи, его упустишь в суматохе ненужных маленьких дел... И предашь себя - по мелочам, исподволь, незаметно... Сдаешь позиции ото дня ко дню, а позиции в творчестве - это не стратегическая высота на войне, которая переходит из рук в руки и которую можно снова взять с боем... Правда тоже имеет свои навыки, и растерять их легко, а вновь наработать невозможно, как невозможно вернуть молодость... И это я все сказал себе, вздохнул Люс, закуривая <ЛМ>, - лишь для того, чтобы принести <жертву> продать этот дом, дать детям нормальную квартиру, в которых живут пятьдесят миллионов немцев, а самому взамен остаться художником, а не превратиться в поденщика от творчества... Дерьмо ты, Люс, самое обыкновенное дерьмо. Можно ведь сейчас позвонить Бергу и не устраивать этот духовный стриптиз, а попросту сказать, что я передумал, что в драку не

полезу - расхотелось... Да и силенок не хватает...>

Он спустился вниз, на кухню, заглянул в холодильник, открыл жестяную банку пива, сделал несколько глотков.

<А честно ли, - продолжал думать Люс, - связывать мои проблемы с детьми? Может быть, я исподволь готовлю себя к отступлению, оправдываясь перед собой существованием моих ребят? Это здорово нечестно, Люс. Они есть, и слава богу, что они есть! Нет ли во мне желания спрятаться за детей, чтобы сохранить благополучие и спокойствие для себя? А, Люс? Как я тебя?! Ничего?>

Он быстро поднялся наверх, взял со стола телефон и, расхаживая по кабинету, набрал номер.

– Алло, это Люс, добрый вечер. Что, господин Паоло Фосс уже вернулся? Соедините меня с ним. Спасибо. Алло, добрый вечер, идиот. Ты мне нужен. Срочно. Не можешь? Когда?
– Люс посмотрел на часы.
– А транзит? Ты убежден? Хорошо, я вылечу. Встречай меня. Когда я буду в Ганновере? Через час? Ладно. Не смейся, кретин! Ну что ты смеешься?!

Через два с половиной часа Люс был в Ганновере.

– Видишь ли, миленький, - говорил Паоло, когда они ехали с аэродрома, - ты меня ставишь в диковатое положение. Ты ошалел, сказал бы я. Ты знаешь, мое дело - реклама изделий из пластмассы. Я не могу быть таким анонимным продюсером. Если мои партнеры узнают, что я вложил дело в твой фильм, меня ждет крах. Уничтожат, даже косточек не оставят. Я могу одолжить тебе денег. Тысяч пятнадцать. Пожалуйста. Но двести тридцать тысяч! Ты странный человек, ты порой поражаешь меня. Надо же всегда точно знать, с какой просьбой можно обратиться к другу, а с какой нельзя. Добрый ты и хороший человек, но иногда ведешь себя словно дешевая кокетка: <Милый, купи мне серебристую норку>. Не говоря уже о том, что вся эта твоя затея кажется мне самоубийством.

– Почему?

– Ты что, сам не понимаешь, на кого замахиваешься? Если все обстоит так, как думает Берг, ты понимаешь, кто окажется твоим врагом?

Люс задумчиво спросил:

– Ты пластинки по-прежнему рекламируешь?

– Конечно.

– Помнишь, мы раньше проигрывали на патефоне большую пластинку с одной песней? Помнишь? А теперь на одной маленькой пластинке записывают пять песен. Все убыстрилось, Паоло, все сейчас убыстрилось. Зло убыстрилось, но и добро тоже должно стать быстрым, иначе снова начнется ночь, и уже не твоего отца, а наших детей сделают рабами в новых концлагерях.

– Тебя всегда заносило на длинные фразы с восклицательными знаками и многоточиями, Люс. Не надо.
– Паоло припарковал машину возле маленького ресторанчика.
– Пойдем съедим по айсбайну. Ты желтый, и под глазами синяки.

– Пойдем.

– Так вот, милый, раньше надо было думать. Обо всем надо думать заранее. Откуда ты знаешь, о чем я думаю, отказываясь войти в твое дело? Ты же знаешь, как я <люблю> нацистов - и новых и старых, однако я с ними работаю, и по субботам они собираются у меня за городом... Каждому свое, Люс. Я тоже думаю о будущем, но у меня - свои возможности, а у тебя свои. Каждый человек живет своей задумкой, Люс. И я не имею права сейчас рисковать с тобой, потому что твой проигрыш будет означать гибель моей задумки... Извини меня за монолог, просто я рассвирепел, когда ты напомнил про отца...

– Что ты с ними сможешь сделать, с этими дорнброками, Паоло? Ты сам теперь стал крошечным дорнброком...

– Есть стратегия и тактика, Люс.

Люс поднял глаза на Паоло. Он долго смотрел на него, а потом улыбнулся.

– Знаешь, - сказал он, - я теперь никогда не буду называть тебя идиотом. Я тебя очень люблю, дурака моего...

– Зато я тебя ненавижу... Жри айсбайн, тут делают самый лучший айсбайн, видишь, на косточке, и жир белый.

– Ладно. Жру. Только скажи мне, что делать. Кто мне может помочь?

– Я заказал тебе билет на Париж. В двенадцать в отеле <Георг Пятый> тебя будет ждать Аллан Асон.

– Но он же работает на американцев и англичан. Он никогда не ставил на немцев... Его епархия - Франция, Штаты, Лондон...

– Он мои друг.

– С ним можно говорить в открытую?

– Как тебе сказать... нет, нет, я ему верю... Просто, когда ты говоришь в открытую, ты ставишь собеседника в трудное положение. Аллан живет в сфере бизнеса, у него свои сложности... Словом, Годара и Лелюша он выручал...