Бомба для пpедседателя
Шрифт:
– Моих детей?– переспросил Ганс.– Вот как?
– Ганс, если ради твоей жизни...
Ганс перебил его:
– Знаю, папа... Знаю... Ты отдашь свою жизнь без колебаний. Я слышал это. Я о другом. Неужели думать о будущем нашей нации следует, лишь убивая людей?
– Убивая людей?! О чем ты?! У тебя плохо с нервами!
– Где красный?
– Какой красный?
– Спроси Бауэра. Или людей из бюро Айсмана. Красный должен был позвонить мне. Если он не звонит, значит, его тоже убили.
– Кого еще убили, Ганс? О чем ты? Кто кого убил?
– Меня убили! Ты меня убил!– закричал Ганс.– Своей борьбой <за светлое будущее нации>! <Политики не в состоянии
– Снова ты о себе, мальчик, - тихо сказал Дорнброк.– Нельзя так. Ты мой преемник. Тебе выпала горькая и великая участь продолжать дело. Ты ответствен перед богом за судьбу нации.
– Не пугай меня. Со мной случилось самое для тебя страшное: я перестал бояться. Раньше я боялся только за тебя: <Что с папочкой? Как он там, в этой тюрьме? Что с ним?> Потом я боялся за нас с тобой. А когда ты решил ввести меня в дело, я перестал бояться вообще, и мне даже поначалу нравилось быть сильным! А теперь не нравится! Наше дело убивает, отец! Оно сейчас убивает мою любимую!
– Я никогда не думал, что ты окажешься таким слабым! Как твоя мать... Поэтому она и погибла рано...
– Это ты виновен в том, что она погибла! Ты!
– Ганс, ты болен. Завтра ты ляжешь в клинику... Мне очень жаль тебя, мальчик... Ты болен.
– Да? Я сумасшедший? А сумасшедшие могут болтать все, что угодно? Так следует понять тебя, отец?
– Поехали, Ганс, поедем домой... Ты ляжешь спать, а утром мы с тобой договорим. Я прошу тебя, сынок... Давай завтра поговорим обо всем спокойно. Я согласен - ты отойдешь от дел, ты будешь заниматься чем угодно... Давай уедем завтра в горы и будем там жить вместе, как раньше... Будем рано вставать, бродить по лесу, Ганс... Давай сейчас уедем домой... Завтра мы вышлем самолет в Токио, и твою девушку привезут к нам в дом... Только давай сейчас уедем...
– Я выйду из дела, а твоим преемником станет Бауэр? Я знаю, чем это кончится, папа. Я готов уехать с тобой, но пусть Бауэр уйдет от нас.
– Мы завтра договоримся обо всем, сынок, - устало сказал Дорнброк, только, пожалуйста, поедем сейчас со мной...
– Ты уберешь Бауэра? Ты не позволишь ему ехать к Лиму?
– Ганс, ты требуешь невозможного... Молю тебя, пойми: дело есть дело, Ганс!
– Я никуда не поеду. Я жду звонка.
– Этому красному никто не поверит.
– Ты же говорил, что ничего не знаешь о красном? А? Бедный папа... У тебя сдает память, папа. Раньше я не замечал этого за тобой... Красному не поверят - ты прав. Поверят мне.
Бауэр откинулся на спинку кресла и смежил веки: он скорее угадал, чем услышал, как старший Дорнброк выходит из комнаты. Яркий свет резанул глаза - старик широко распахнул дверь, а Бауэр сидел в холле, не включая лампы.
Он все решил, пока слушал разговор Дорнброков. Он принял решение. Деяние, каким бы страшным оно ни было, обречено на прощение, если служит делу. У Дорнброка не будет иного выхода. Он останется один и не сможет без Бауэра - ему не пятьдесят, ему семьдесят восемь.
<Однажды нужно сжать зубы и принять самое главное решение в жизни, подумал Бауэр.– Как бы ни было оно рискованно, чем бы ни грозило. Если Дорнброк останется один, тогда я приму его дело, я спасу его дело, я
– С Гансом плохо, - сказал Дорнброк, и Бауэр увидел в его лице растерянность.– Побудьте с ним. Я опасаюсь за него. Вызовите врачей, предпримите что-нибудь...
– Хорошо, господин председатель. Я побуду здесь. Но кто вас отвезет?
– Я пройдусь пешком, а потом найму такси. Не оставляйте мальчика - с ним плохо. Ему нельзя быть одному... Я решу, что делать, и сообщу вам свое решение чуть позже. Только не бросайте его, Бауэр, я вам доверяю его, друг мой...
Дорнброк вернулся к себе, когда уже начинало светать. Раздеваться он не стал. Попробовал прилечь на тахту, но лежать не смог, и он начал вышагивать из угла в угол, по обыкновению заложив руки за спину. Поймал себя на мысли, что комната, где он только что был, сбила его и он норовит повернуть назад на десятом шаге, хотя его кабинет позволял делать двадцать два шага, неторопливых, широких, размеренных.
Он не мог сосредоточиться, чего не замечал за собой с дней юности, когда предавался мечтаниям, сидя за конторкой в фирме дяди, в крошечной фирме по продаже строевого леса. Он тогда постоянно мечтал, и он хорошо запомнил эти свои грезы. Ему виделся успех, все время успех. Он видел себя то военачальником, то знаменитым оратором в рейхстаге, то личным секретарем Круппа. Особенно болезненно он грезил успехом после посещения <синема>. Он блаженствовал и сладостно замирал в своих мечтаниях, опуская при этом одно лишь звено - действие, активное, самое первое, которое единственно и может привести к успеху. На фронте он лез в атаку первым, но орденами награждали тех, кто отсиживался в штабах и был на глазах у командования; он был ранен, но его ранил тот, кто бежал следом, случайно прострелив мякоть ноги, и Дорнброка чуть не упекли в тюрьму за дезертирство. Вернувшись домой, он запил. Он не видел выхода. А в <синема> по-прежнему показывали хроники, в которых выступали ораторы в рейхстаге, ездил в закрытом автомобиле Крупп, безумствовали люди во фраках, когда в <Ла Скала> выступал Шаляпин. Случай помог ему. Он был в Мюнхене в тот день, когда Гитлер вышел со своими единомышленниками на улицы: <Работу немцам! Хлеб - немцам! Долой позор Версаля! Рабочий - хозяин фабрики, крестьянин - хозяин земли! Вон коммунистов! Вон еврейских банкиров! Германия - для немцев!>
Вскоре Гитлера бросили в ландсбергскую тюрьму. Дорнброк тогда решил: <К богатству, которое дает силу, - через служение нищим>. Именно тогда он посетил Штрассера и организовал <Товарищество по кредиту>. Он помогал разорившимся лавочникам и хозяевам крохотных мастерских, он давал деньги практически без процентов - тем, кто разделял программу Гитлера. А потом случилось то, о чем он и мечтать позабыл: умер дядя, и небольшое дело перешло к нему. Он выгодно продал две партии леса и наутро, проснувшись, понял, что стал богатым человеком. Через десять лет он был пятым по богатству в рейхе. Фюрер вручил ему, беспартийному, золотой жетон почетного члена НСДАП и сделал лауреатом премии Гитлера за <выдающиеся успехи в организации народной промышленности>.
Он сейчас вспоминал, как после смерти Магды он увез пятнадцатилетнего Карла и двухлетнего Ганса в Италию. Он лежал на пляже вместе с ними, седой, поджарый, слыша за своей спиной почтительный шепот: <Вон Дорнброк... Дорнброк. Глядите, Дорнброк>, но он смотрел лишь на маленькое тельце Ганса, который счастливо смеялся, трогая ножкой теплое море. <Ну, скажи морю <доброе утро>, - говорил тогда Дорнброк и, подняв сына на руки, вносил его в море, в это прозрачное, теплое, горькое море, и мальчик судорожно обнимал его своими ручонками за шею и счастливо, чуть испуганно смеялся, шепча: <Пойдем, где страшно и глубоко, папочка>.