Бомба для пpедседателя
Шрифт:
– Это нецензурно, - ответил японец, - видите, наши подруги прыснули со смеху. Никогда не называйте меня так, очень прошу вас.
Токийский шофер подвез Люса к полицейской будке и показал пальцем на молоденького высокого парня в белой каске.
Полицейский дважды переспросил Люса, а потом облегченно вздохнул:
– Понятно. Теперь понятно. Это в седьмом блоке.– И он объяснил шоферу, как проехать к частной клинике, которая помещалась неподалеку от токийского небоскреба Касумигасеки.
<Это совсем рядом, вы легко найдете, - сказал ему на прощание Онума, - полиция в крайнем случае поможет вам, у них есть специальные
Клиника была крохотная - всего пять палат. Тихо, ни одного звука, полумрак...
Выслушав Люса, дежурная сестра утвердительно кивнула головой и, молча поднявшись, пригласила его следовать за собой.
Исии лежала в палате одна. Палата была белая - такая же, как лицо женщины. И поэтому ее громадные глаза казались двумя продолговатыми кусочками антрацита; они блестели лихорадочно, и, когда она закрывала глаза, казалось, что в палате становится темно, как в шахте.
– Здравствуйте, - сказал Люс.– Вас уже предупредили, что я приду?
– Нет, - ответила женщина.– Кто вы?
– Я друг Ганса.
Темно в палате, очень темно.
– Вы ждали меня?
– Нет. Я вас не ждала.
<Надо включить диктофон. Я не скажу ей об этом. Она знала о моем приходе. Ее предупредили - в этом я сейчас не мог ошибиться>.
Женщина молчала; ее лицо побледнело еще сильнее.
– Я друг Дорнброка, - повторил Люс.
<Я сейчас должен получить от нее то, за чем ехал сюда. И я получу это. Если я ничего не получу - тогда, значит, я действительно слизняк и мразь... Она знает, из-за чего погиб Ганс, из-за чего они взорвали Берга, она знает! А если нет, тогда я просто не знаю, что делать дальше... Но она знает что-то, поэтому она соврала, сказав: <Я вас не ждала>. Она ждала меня>.
– О ком вы говорите?– спросила женщина.– О каком Гансе?
– О Гансе Дорнброке...
– Вы, вероятно, спутали меня с кем-то... Я в первый раз слышу это имя. Кто он?
– Он? (<Ну что же, прости меня бог, но я не могу иначе. <К доброте через жестокость!> Так, кажется? Это трудно, ох как это трудно и гадко быть жестоким!>) Вы спрашиваете о Гансе Дорнброке?
– Да.
– Один хороший парень, но крайне нестойкий по отношению к женщинам. Люс хохотнул: - Он собирал коллекции женщин по всему миру...
Ах как светло в палате, глаза-шахты широко раскрыты, в них гнев и бессилие!
<Ну говори! Скажи мне то, что ты должна сказать! Кто запретил тебе говорить о нем? Кто?!>
Темнота. Тишина. Капли пота на лбу и висках.
– Простите, но я не знаю Ганса...
<Есть много методов, - подумал Люс.– И Брехта, и Феллини, и Станиславского, и Годара, и Уолтер-Брайтона... Хотя нет, у него способ, а не метод. Или наоборот... И потом, он не режиссер, а физик... Очень славный человек... При чем здесь способ? Ах да, вспомнил... Ну-ка давай, Люс, выбирай точный метод - только единственный метод поможет тебе в работе с этой актрисой. Одних надо злить, с другими быть нежными, третьих брать интеллектом, четвертые - обезьянки, им надо показывать и следить за тем, чтобы они тебя верно скопировали. Но это самое скучное. Лучше всего, если актриса или актер поймет тебя. Тогда забудь горе: у тебя появилось твое второе <я>, ты стал сильным, все то, над чем ты работал долгие месяцы, сделалось сутью актера, его жизнью. Облако Уолтер-Брайтона - как я сначала не обратил на это внимания, а?! То радиоактивное облако, за которым он наблюдал.
– Вы настаиваете на этом утверждении? Вы не знаете Ганса Дорнброка?
– Не знаю.
<Как меня тогда стегал Берг? <Вы лжете! Порошок с ядом был в вашей спальне... Такой же, каким отравился Ганс>. <Лгали>, а не <врали>. Спокойствие слова - свидетельство силы>.
– Зачем вы лжете, Исии-сан?
Женщина, не открывая глаз, повторила!
– Я не знаю Ганса...
– Шинагава-сан... Это имя вам знакомо?
– Да.
– Это ваш продюсер?
– Да.
– Он мне рассказал о том, как вы гадали Гансу...
Снова свет в палате. Быстрый, отчаянный, страшный...
– Я многим гадала. Я не знаю имен тех, кому я гадала.
– Надеюсь, имена людей, которые снимали для вас особняки, вы помните? Может быть, вы вспомните, кто снимал вам особняк на Орчард-роуд?
И женщина заплакала.
<Она плохо плачет, - подумал Люс, откинувшись на спинку белого стула.– Она играет эти слезы. Она не играла, лишь когда я назвал Ганса негодяем, который коллекционирует женщин. Почему она играет так фальшиво? Хотя это понятно - у нее были не те режиссеры...>
– Итак, вы знаете Ганса?
Она прошептала:
– Да.
– Почему вы лгали?
– Я боюсь его мести... Я боюсь, что он будет мстить мне...
– Мертвые не мстят...
Женщина вскинулась с кровати. Ослепительный свет в палате, глаза режет - как светло сейчас здесь!
– Кто мертв? Кто?!
<Она ничего не знает... Сейчас я мог проиграть. Как страшно я думаю <мог проиграть>. Черство и страшно. Может быть, Нора права - я садист? И мне доставляет наслаждение мучить людей?>
– Будь он для вас живым - вы бы так себя не вели... Желай он вам мстить - разве бы он прислал к вам своего друга? Я так заметен в вашей клинике... У вас ведь только пять комнат и один врач - неужели вы считаете европейцев такими дурачками? Ганс отомстил бы вам иначе. Просто для вас он мертв... Прошедшая любовь всегда мертва, потому что... Не плачьте... Говорите правду,
– Потом вы сразу уйдете. Тогда я скажу.
– Хорошо. Скажите, и я уйду.
Вдруг она поднялась с подушек и, ослепив его светом громадных глаз, нестерпимым, как у умирающего оленя, черным, ясным, спросила:
– Ганс в Японии?
– Да.
– Тогда почему он не пришел сам? Почему?! Он знал, где я! Почему он не пришел?! Вы говорите неправду, - опустившись на подушку, сказала она потухшим голосом.– Мне трудно видеть вас, потому что ваши глаза в тени, но все равно вы говорите неправду. Он ведь не прислал с вами никакой записки? Ведь нет же... Мертвые не мстят, - свет в палате потух, глаза закрыты, - вы правы. Я чувствовала смерть, но это была не его смерть... В тот день я почувствовала мою смерть...