Бонбоньерка
Шрифт:
Однажды он вернулся домой в довольно поздний час, что в последнее время случалось с ним редко, - в клубе отмечали проделку новой лошади Лонни, которая пришла к финишу на десять минут раньше своего седока. В библиотеке было необычно тихо, в камине тлели розовые поленья. Уютно свернувшись у подлокотника, под лампой спал Филипп-младший, и большая книга с картинками предостерегающе раскинула свои цветные внутренности у его ног. Диван был занят. Диван перешел по наследству. И из уважения к преемственности герцог был вынужден отказаться от прежних своих приятных привычек.
Вклад
Мы были на раскопках в Египте неподалеку от Фив. Ничего грандиозного в наших планах не было - расчищали небольшие жилые постройки, освобождали от поздних наслоений узкую "суставчатую" улочку, как мы ее называли за несколько изгибов, напоминающих указующий перст. И все же отдаленность во времени и сиротливость возвращения к жизни благодаря чужим, а не построившим их рукам, настраивали на определенный, торжественно-грустный лад, и нам хотелось сохранить его, не испортив будничностью проблем. По вечерам мы собирались за ужином в одной палатке и под приглушенные тканью ночные звуки вели долгие глубокомысленные беседы, содержание которых было бы трудно повторить. Нас переполняло чувство причастности к вечному, а наше время словно вознесло нас на свой мерцающий, недосягаемый пик, с которого мы разглядывали прошлые цивилизации, как купальщик камушки на дне моря.
– А ведь у них было все то же, что у нас, - воскликнул руководивший нами Пэйн.
– Когда б у них было все то же, как ты говоришь, никакая сила не привела бы меня сюда, - перебил его Макс.
– Я имею в виду другое. Сейчас я развеселю тебя, Макс, поставив тебе такой вопрос, на который ты не найдешь ответа.
– Нет такого вопроса, на который логически мыслящий человек ответить бы не смог, - в его глазах
загорелся азартный огонек спорщика, и, заметив это, Пэйн продолжил подчеркнуто миролюбивым отеческим тоном.
– Если отбросить технические детали, то что изобрела наша цивилизация? В общечеловеческом плане, быть может, культурном... Брак, религия, народные обряды, законы, деньги, бюрократия... Все это вещи старомодные, а что привнесли мы?
Вопрос прозвучал как нельзя более подходяще к обстановке. Под этим тканым потолком с условными тенями, в разнородных, импровизированных одеяниях мы напоминали собой какое-то тайное собрание жрецов, вершащих судьбы мира.
– Может быть, монополия? Этикет?
– наконец произнес кто-то после длительной паузы, размышляя вслух с самим собой.
– Нет, дорогой мой, и это уже было.
Мы еще посидели некоторое время, ожидая, что Пэйн предложит нам оригинальное развитие этой темы, которое завершит вечер, но он не склонен был делиться с нами своими золотыми орешками, и мы постепенно разошлись.
Следующий дымно-песчаный день немногим отличался от предыдущего, разве что нашли у полуразрушенной северной стены небольшой глиняный черепок такой формы, что не позволяла определить назначение целого предмета. Весь день мы ломали голову, сравнивая его с таблицами известных археологии древних гончарных изделий, и даже по совету Макса подходили к этому логически. Логика не помогала, скорее даже наоборот.
Вечером мы сошлись за тем же столом, подводя итоги дневных, распекаемых
– Я так и не смог понять назначение этого глиняного фрагмента, но зато знаю теперь по крайней мере одну вещь, одно общекультурное достояние, - поправил он себя, - автором которого всецело являемся мы.
Он сделал паузу, во время которой было слышно бархатистое хлопанье крыльев седоусой бабочки.
– Инструкция, сопроводительное разъяснение. Кабы были у древних египтян эти пустячные бумажки, которые мы, едва на них взглянув, пренебрежительно опускаем в мусорную корзину, думали б мы сейчас, что это да к чему и надо ли просовывать палец в эту дырочку или смотреть сквозь нее на звезды?
Мы были потрясены простотой и очевидностью этого соображения.
– Вот он, весь вклад нашей цивилизации, - произнес он и помахал перед нашим носом тщедушным листком, сложенным в несколько раз до размера спичечного коробка, прилагавшимся к его каплям.
– Не зацепи за лампу, а то и он сгорит, - заметил я ему.
Барбарелла
Барбарелла. Я сам дал ей это имя, когда впервые услышал ее чудный голос и увидел внимательный, задорный взгляд. Мне слышались в нем отголоски шелковистости и солнечности ее образа, и сладость барбариса, и россыпь кликов птиц.
Она была создана для того, чтоб ее запечатлевать - в камерных, тонких полотнах, в стихах, в музыке. Да я и находил ее миниатюрные черты то у изысканно-сумеречных голландцев, то в пышных итальянских рондо, то вдруг встречал ее головку оправленной в покрытый патиной сонет. Я читал ей посвященные ей строки, а она, мило ко мне склонившись, слушала, целиком поглощенная их звучаньем.
Она любила ранние утра и пропитанный солнцем, искрящийся воздух. Ей нравились деревья за моим окном и полоска волнистого моря с серой башенкой. После полудня я сидел за своим громоздким столом, испещряя белые листы тернистыми записями, а она развлекала меня пением, и не было для меня времяпрепровождения лучше.
Но однажды я оставил клетку открытой и Барбарелла упорхнула, оставив по себе одно воспоминание. Прощай, мой солнечный ангел!
Китайский жених
Тимофей Павлович завязывал перед зеркалом галстук в узкую полосочку и, на минуту остановившись, залюбовался этим зрелищем. Довольно неказистый в обычное время, с неопределенного цвета волосами и совиным взглядом, сегодня он действительно смотрелся неплохо, и новый, серый костюм ладно сидел на его невысокой, средней упитанности фигуре. Чтобы казаться повыше, он придумал такую хитрость: зачесывал все волосы надо лбом вертикально вверх, - а лоб у него, надо сказать, был примечательный, со множеством всяких складочек и морщинок, которые говорили ему о его достоинствах больше, чем послужной список, - а потом слегка проводил по ним рукой, чтоб кончики не торчали, как иголки у ежа.