Борис Пастернак. Времена жизни
Шрифт:
Впрочем, поэты все-таки не пророки – даже собственной судьбы. У них другая профессия.
Пастернака не арестовали, не преследовали, не мучили, не допрашивали, не ссылали, как многих из тех, кто навсегда исчез с переделкинских дач. К нему приехала Ахматова, у которой в один день арестовали и сына, и мужа. Пастернак написал письмо Сталину, Ахматова отнесла его вместе со своим письмом Енукидзе – прямо в Кремль. В ночь после этого Ахматовой стало плохо с сердцем, а на следующее утро из Ленинграда сообщили, что ее муж уже на свободе.
(Когда Зинаида Николаевна влетела в комнату к спящей Ахматовой, чтобы сообщить ей об этом, Анна Андреевна перевернулась на другой бок и крепко заснула.
Арестовали Тициана Табидзе.
Пока другие потрясенно безмолвствовали, опасаясь, что преследования перекинутся и на них, Пастернак отправил его жене письмо; он выражал свою уверенность в полной невиновности Тициана.
«Все, что писал Пастернак до сих пор, – утверждалось в одной из самых последних статей, – было стремлением утвердить себя поэтом независимым…»
Разве это не соответствовало действительности?
«Я понимаю, когда после долгой разлуки человек отворяет дверь и входит в комнату с радостными восклицаниями: – А, сколько лет! Как я рад повидать вас снова! Наконец-то!.. – Но что бы вы, вы сказали, если б этот человек через сорок пять минут вышел из комнаты и снова вернулся с тем же восклицанием… и потом опять через десять минут…
Я восторгаюсь нашей страной и тем, что в ней происходит. Но нельзя восторгаться через каждые десять минут, нельзя искренне удивляться тому, что уже не удивляет. А меня все время заставляют писать какие-то отклики, находить восторженные слова…»
Существует легенда, будто когда Сталину принесли документы, санкционирующие арест Пастернака, он сказал: «Не трогайте этого небожителя». Тем временем и семьи Пастернака коснулась грозовая туча. Арестовали жену его ленинградского двоюродного брата. Родной брат Пастернака Александр носил военно-чекистскую форму. Получил орден за строительство канала Москва – Волга. Ленинградские родственники умоляли его передать в высокие инстанции прошение. Он отказался.
Зинаида Николаевна была беременна. Когда к даче подъезжала машина, Пастернаки были готовы ко всему. На случай ареста Зинаида Николаевна собрала для Пастернака узелок с вещами. Автомобиль приехал. Но – не за самим Пастернаком, а за его подписью под новым, еще одним письмом, требующим расстрела военачальников: «Не дадим жить врагам Советского Союза». Пастернак впал в ярость: «Это не контрамарки в театр подписывать, я не подпишу!» Зинаида Николаевна умоляла поставить подпись – ради будущего ребенка. Он ответил: «Ребенок, который родится от человека с другими взглядами, мне не нужен, пусть гибнет». Однако на следующий день в газетах подпись Пастернака все-таки появилась. Он стал требовать опровержения в печати – но тщетно. Может быть, этой фальсифицированной подписью и была спасена его жизнь – кто знает.
«А больше всего люблю я ветки рубить с елей для плиты и собирать хворост, – писал он отцу. – Вот еще бы только окончательно бросить куренье, хотя теперь я курю не больше шести папирос в день.
…Вообще посмотришь, а здорового во мне или близ меня только одно: природа и работа.
…Я живу верой и грустью; верой и страхом; верой и работой. Не это ли называется надеждой».
Получив от Мандельштама из воронежской ссылки новые стихи, радовался. «Пусть временная судьба этих вещей Вас не смущает, – писал он Мандельштаму. – Тем
Когда закончился срок ссылки, Мандельштам навестил Пастернака в Переделкине. (Получается, что перед смертью его навестили и Цветаева, и Мандельштам.) В мае 1938 года Мандельштам будет арестован в последний раз, впереди – лагерь и смерть.
Официальные сообщения о разоблачениях и казнях «врагов народа» следовали в газетах одно за другим. В «Литературной газете» появлялись карикатуры, Пастернака изображали плывущим на утлой лодчонке вдали от мощного корабля советской литературы.
31 декабря 1937 года в «Литературной газете» был опубликован отрывок из нового романа, пока не имевшего названия.
А 1 января 1938 года газета «Вечерняя Москва» сообщила, что первым москвичом, родившимся в этом году, стал сын гражданки Пастернак.
Борис Леонидович сообщил о семейном событии друзьям в Грузию:
«Я хотел назвать его Павлом (эта жизнь не идет у меня из головы и сердца, надо ли мне Вас в этом уверять), но Зина даже заплакала, так ее испугало это сближение с образом горя и горечи и загадочного исхода, и, отступив к ближайшему по близости, я назвал его в честь моего отца Леонидом».
А отцу он тоже напишет о рождении сына – как о рождестве. Ведь и он сам тоже рожден зимою!
«По естественнейшим законам у мужчины и женщины (немного, правда, поздно) родился мальчик морозной новогодней ночью, славный, спокойный, как и самый факт его явленья, не столько в семье, сколько в природе, ночной, почти не городской, снежной».
И еще пошутит в письме к сестре: мальчик свалился в бокал с шампанским!
Переделкино
Увидев весною 40-го года на улицах парочки военных с девицами, Пастернак сказал: «Хочется достать часы и посмотреть – сколько еще осталось жить». Его преследовало ощущение завершения жизни. Не только трагическое, но «освобождающее и здоровое, радостное и в том случае, если времени осталось мало».
Примерно дважды в месяц он выбирался из Переделкина в город. В квартиру на Лаврушинский пришла Марина Цветаева, вернувшаяся из эмиграции. Он обратился со странным письмом к Павленко: «Дорогой Петя! Я знаю, о чем тебе написала Цветаева. Я просил ее этого не делать, ввиду бесцельности…»
Сергея Эфрона и дочь Ариадну арестовали, собственная судьба Цветаевой висела на волоске. Пастернак понимал, что Эфрона «подобрали» и использовали как веревочку, по принципу – в дороге и веревочка пригодится. Сейчас дорога кончилась: «Поэтому не только веревочку, могут бросить и карету и даже ямщика изрубить на солонину». Он считал, что, в сущности, и Цветаева, «как и я», одинока и никому здесь не нужна.
Приезжала в Москву Ахматова, читала «Реквием». Пастернак сказал: «Теперь и умереть не страшно…».
Он переводил Шекспира.
«В период фальшивой риторической пышности очень велика потребность в прямом независимом слове», – писал Пастернак отцу, сдав в театр переработанный перевод. Работа над «Гамлетом» была счастьем и спасением – в окружении смертей со всех сторон. Он писал Ахматовой о «снова надвинувшемся мраке, тень которого с дрожью чувствую ежедневно и на себе» (1 ноября 1940 г.). Перевод «Гамлета» готовился для театра Мейерхольда. «Потом с ним случилось несчастье, а его жену зарезали», – почти с шекспировским ужасом напишет Пастернак сестре.