Борис Рыжий. Дивий Камень
Шрифт:
Дозморов сказал в эссе «Премия „Мрамор“»:
Это благодаря тебе, мальчику со свердловской окраины, блоковская музыка победила все прочие поэтические шумы и стала главной мелодией в эфире русской поэзии прошлого столетия. Это благодаря тебе она закрыла какофонический век, который когда-то открыла с железным скрежетом. Это благодаря тебе я понял и полюбил Блока — лучшего поэта XX века. Это благодаря тебе я стал поэтом, во всяком случае, надеюсь, что стал им или скоро им стану.
На почве Якова Полонского — на его кавказской лирике — Рыжий с Дозморовым выстроили игру — не в солдатики, но в офицеры царской армии, с поручиком в центре, «в духе Дениса Давыдова». Поручик сменил лейтенанта фронтовой плеяды советских поэтов. «Памяти Полонского» (1998):
Мы
То же самое, та же игра — с Леонтьевым или Пуриным, но уже в пространствах всей отечественной поэзии от Державина и Батюшкова до самих себя. В стихи впущена эдакая изысканность, и на пишмашинке как нарочно ломается буква «х».
Дабы не было никакой двусмысленности, Рыжий, автор альманаха «Urbi», отдельно и неполиткорректно касается темы, в ту пору дразнящей:
Разломаю сигареты, хмуро трубочку набью — как там русские поэты машут шашками в бою? Вот из града Петрограда мне приходит телеграф. Восклицаю: «О, досада!», в клочья ленту разорвав. Чтоб на месте разобраться, кто зачинщик и когда, да разжаловать засранца в рядовые навсегда, (на сукна зелёном фоне орденов жемчужный ряд), в бронированном вагоне еду в город Петроград. Только нервы пересилю, вновь хватаюсь за виски. Если б тиф! «Педерастия косит гвардии полки».Ничего особенно нового в той офицерской игре не было — совсем недавно, в перестроечные времена, и сладостный тенор Александр Малинин (между прочим, изначально земляк-свердловчанин) источал шлягер о поручике Голицыне, воскресли и запелись старые (1920) стихи белогвардейского поручика Арсения Несмелова «Каждый хочет любить — и солдат, и моряк» в исполнении Валерия Леонтьева, и поручик Лермонтов навсегда был на виду и на слуху, и близкие предшественники в поэзии — недавно молодые Тимур Кибиров с Бахытом Кенжеевым или Львом Рубинштейном, Сергей Гандлевский с Дмитрием Александровичем Приговым — обменивались посланиями в духе приблизительно XIX века.
Стихотворство 1970–1990-х купалось в возможности поговорить на языке предков из не очень отдаленного прошлого — стилизаций седых времен на струнах Средневековья не было: этим занимались поэты шестидесятых, в частности питерец Виктор Соснора на материале «Слова о полку Игореве».
В девяностых Тимур Кибиров написал книгу «Памяти Державина», а Максим Амелин занялся наследием графа Хвостова.
Два поэта, эти или те, — не два ли тополя на берегу Пряжки? Поэты ходят парами.
Некой парой оказались в поэтическом пейзаже Рыжего Кушнер и Рейн. Раньше, до новых времен, в шестидесятых — семидесятых, Александра Кушнера критика сводила с Олегом Чухонцевым по принципу «интеллектуальной поэзии» (и такая была!), и Кушнер не напрасно посвятил Чухонцеву одну из лучших своих вещей — «Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки…».
Новые времена перегруппировали поэтов, ныне у Петербурга два виднейших певца,
Правда, сам Рыжий поначалу (в письме Кушнеру) выстраивал триаду Кушнер — Рейн — Бродский, и он был по-своему прав. «…Вы, Рейн, Бродский… Воюют только эпигоны, Ваши и Бродского. Мне кажется, вы части одного целого, громадного чего-то».
С Кушнером отношения, начавшиеся в 1995-м, складывались прекрасно, но в мае 2000 года получилось нехорошо. Рыжий явился в кушнеровский дом под градусом, ему — не понимая ситуации — хлебосольно предложили выпить водки, что он и сделал, а потом зарвался, стал фамильярничать (предложил хозяйке дома выйти за него замуж, это шутка), Кушнер по телефону вызвал поэта Михаила Окуня («Вы курируете Рыжего?»), Окунь и гостящий у него Дозморов приехали, Кушнер наскоро проводил их из дому, дав денег на такси, даже с избытком, не зная конъюнктуры цен в таксомоторном бизнесе.
Были и извинения, и прогулки по Таврическому саду, и книги с автографом, и отзывы в печати, вполне комплиментарные. Были и стихи. Такие:
Столичный бард мне сухо говорил, Что я стихи дурные сочинил, А я ему почти не возражал, И как я возразить мог в самом деле, Учитывая то, что Слуцкий жал Ему однажды руку в ЦДЛе. Я пожимал плечами: нет так нет, Он был, конечно, неплохой поэт, Но я его ни разу не читал, А Слуцкий на меня наводит скуку. Но года не прошло с тех пор, и руку Мне Александр Семёныч Кушнер жал.А также такие:
Александр Семёнович Кушнер читает стихи, снимает очки, закуривает сигару. Александр Блок стоит у реки. Заболоцкий запрыгивает на нары. Анненского встречает Царскосельский вокзал. Пушкин готовится к дуэли. Мандельштама за Урал увозит поезд, в окне — снежные ели. Слуцкий выступает против Пастернака, Пастернак готов простить его, а тот болен. Боратынский пьёт, по горло войдя во мрак. Бродский выступает в роли мученика. Александр Семёнович смотрит в окно — единственный солдат разбитого войска, — отвечая жизнью за тех, в чьей смерти вы виноваты.Слуцкого младой автор ругнул просто так, из лихости. У него будет случай самооправдаться, ведя речь от лица специфического персонажа:
До пупа сорвав обноски, с нар сползают фраера, на спине Иосиф Бродский напортачен у бугра — начинаются разборки за понятья, за наколки. Разрываю сальный ворот: душу мне не береди. Профиль Слуцкого наколот на седеющей груди!