Бортовой журнал 3
Шрифт:
Японцы в последнее время начали наводить порядок в Японском море.
Против пиратов были посланы боевые корабли. Закон моря – увидел пирата – открывай огонь без предупреждения и топи – они выполняли неукоснительно. Это не замедлило сказаться. Пираты в этом районе стали осторожней.
Теперь пиратство смещается на север.
Недавно был отмечен случай нападения на судно даже в проливе Ламанш. Так что однажды Европа проснется от криков пиратов. Вот повеселимся!
Небольшие
Пока ООН и прочие благотворительные организации очухаются, половина яхт будет или на дне или будет уведена и продана другим владельцам.
Скоро колокол Ллойда превратится в аварийный звонок Ллойда.
На месте ямы у Московского вокзала скоро может быть воздвигнут торгово-развлекательный комплекс.
Долго это яма у нас была, а теперь ее может и не быть.
Вот ведь как обстоят дела.
Не успеешь к чему-нибудь привыкнуть, как его сейчас же уничтожают.
Наша цивилизация, по моим скромным разумениям, скоро прославиться тем, что она строит бизнес центры и торгово-развлекательные комплексы.
У нас, куда не глянь – развлекательный центр, и куда не сунься – бизнес-центр.
Можно даже глаза человеку завязать, раскрутить, а потом пустить – и он через пять шагов наткнется на какой-нибудь комплекс, готовый его развлекать.
Я даже не знаю, что теперь делать. Привык я к этой яме. Привык, и даже сроднился.
Она, на мой взгляд, достойна иной участи.
Например, можно утверждать, что яма сия – самая дорогая и глубокая яма в мире, потому как в ней зарыто 90 миллионов долларов, и на этом простом основании она достойна книги рекордов Гиннеса.
Включим ее в книгу, например, а потом, облагородив ее края, будем иностранные делегации к ней водить.
Да и туристы, как только узнают, сколько в нее вложено, тоже захотят на нее глянуть.
Как вам такое: «Единственная в мире яма! Самая глубокая! Самая, самая!» – туристы потекут рекой, я считаю.
Или вот еще что: предлагаю придать этой яме форму опрокинутой пирамиды Хеопса, а потом (за небольшие деньги) я бы с помощью трудов археологии немедленно установил, что наша яма является праматерью той самой пирамиды.
То есть, инопланетный разум в те далекие времена вырвал из земли пирамиду Хеопса именно в этом месте, а потом легко и непринужденно он перенес ее, презрев законы всемирного тяготения, в пески Каира, где и установил.
Мне кажется, что за очень скромное вознаграждение отечественные историки смогли бы доказать, что упоминание об этих событиях встречалось в свитках сгоревшей Александрийской библиотеки, а так же сведения об этом, нанесенные на кожу, видели среди книг Ивана Грозного.
То есть, дело за малым. Дело за огранкой. Она должна быть – один в один. На манер бриллианта, выпавшего из оправы.
То есть, сам-то бриллиант далеко в Каире, а у нас от него
Нас с Колей пригласили на выставку.
Только мы вошли в первый зал и увидели картины, как я сказал: «Это концептуальная живопись!» – «Только молчи!» – тихо сказал мне Коля. По стенам были развешаны полотна с изображением всяких сюжетов, где, например, разлеглась «Даная», но в окно к ней влетают не голуби, а туфельки. Художник родом из Прибалтики.
Радует, что и в Прибалтике люди оставили лопаты и вилы и взялись, наконец, за кисть.
Только, понимаешь, слезли с дерева, как сразу схватились за кисть. Не вырвать ее теперь! Не отнять!
– Ты можешь помолчать? – взмолился Коля.
– Я?
– Ты!
– А что я это все вслух говорю? – удивился я. После вот такого обмена мнениями насчет представленных произведений, мы проследовали в другой зал, где Коля нашел поднос с пирожками. Меня всегда восхищала его способность находить пирожки.
– С грибами! – сказал мне Коля, ловко укусив пирожок. После этого он молниеносно выел на подносе все пирожки с этим ценным продуктом. Остались только те, внутри которых была сладкая дрянь.
– Я сегодня еще ничего не ел! – сообщил мне Коля с полным ртом, а потом к нему подошла девушка, и они завели разговор о высоком, не отходя от подноса.
– Я сейчас сочиняю либретто! – говорил ей Коля.
А я нашел Филиппа Кондратенко, очень хорошего художника, с которым тоже можно было потолковать о высоком. Мы отправились с ним прямо к искусству. Вокруг люди ходили, говорили, улыбались, смеялись, шутили и узнавали друг друга. Никто из них не смотрел на картины. То есть, одного взгляда на это изящество вполне достаточно, чтоб потом обратиться к себе.
– А что если при входе, – сказал я Филиппу, – уставившись на полотно, например, с «Данаей», я начну навзрыд рыдать? Случается же такое: вошел и не сдержался. Представь: я реву в голос, потом падаю на землю и валяюсь в пыли, потом меня поднимают, выводят под руки, ноги мои слабеют, а меня все ведут и ведут. А еще, при взгляде на все это, мне хочется подойти к каждому и спросить: прочитал ли он от начала и до конца «Войну и мир». А? Как? Читали? Не врете? М-да? И с чего же начинается наша «Война и мир»? А? Ну?
– Она начинается с бала у Анны Павловны Шерер, – заметил присоединившийся к нам Коля. К этому времени он уже покончил не только с девушкой, но и со всеми пирожками, и теперь на пустом от них подносе красовался только его бокал из-под сока. Им Коля запил свой голод по прекрасному.
– Она начинается с фразы по-французски все той же Анны Павловны! – сказал я, – А сейчас мы подошли к картине, на которой изображено разлетающееся сознание Леонардо да Винчи. Вот его брови, вот взгляд глубокий и высокий, разнесенный по сторонам, ворвавшимся на полотно букетом роз! Да! И все это к нам приехало из самой Прибалтики! Не удержалось на родине, понимаешь, и вот…