Боснийская спираль (Они всегда возвращаются)
Шрифт:
Не теряя времени, Берл поднял свой пулемет и открыл огонь по вышке. Одной очереди оказалось достаточно. Он вскочил на ноги и побежал вдоль длинной стены барака, таща на себе пулемет. До заветного окна оставалось еще метров десять. В горящем джипе сдетонировала граната, и вдруг наступила тишина. Берл обернулся — в дальнем конце прохода бежали люди, вскидывая автоматы. Он прыгнул на землю вниз лицом, уходя от пуль, перекатился и открыл стрельбу по бегущим. Люди рассыпались, попадали, спасаясь от разящего пулеметного огня. Придавив пальцем дергающийся спусковой крючок, Берл покосился на окно. Вот оно, приятель… добежали…
Свободной рукою он подготовил к бою тавор и, оставив на месте пулемет, сделал короткий бросок под окно. Ну вот. Последний этап. Для начала Берл дал очередь из автомата по залегшим преследователям —
Внутри стоял едкий смог, было трудно дышать. В углу комнаты кто-то, тихо скуля и поскальзываясь в луже собственной крови, пытался встать на четвереньки. Берл подошел, взял человека за волосы, повернул лицом к свету. Ага, Фуад — тебя-то мне и надо, милок… Киллер слепо моргнул, закатил глаза и умер. Берл продолжил осмотр — он хотел убедиться, что дело сделано. Бездыханное тело Весима лежало под одной из кроватей. Мирсада в комнате не оказалось. Поискать, что ли? Вообще-то, на этом можно было бы и закончить — один Мирсад в поле не воин… Ты выполнил задание, бижу, открывай шампанское! Берл вдруг ощутил страшную усталость. Куда теперь? За окном слышались приглушенные команды; судя по звуку моторов, подкатили сразу несколько джипов. «Обложили, дурачки, — равнодушно подумал Берл и усмехнулся. — Поздно. Мертвы ваши птички…»
Он подошел к дверному проему с болтающейся на одной петле дверью и выглянул в коридор. В коридоре не было никого, за исключением Яшки. Яшка стоял, прислонившись плечом к стенке и сосредоточенно шаркал ногой по дощатому полу. Берл уже открыл рот, чтобы произнести торжествующее «ну, что я тебе говорил?» и, может, даже презрительно сплюнуть сквозь зубы, но тут Яшка быстро поднял голову и сказал: «Сзади!»
Берл дернулся, и оттого удар, который по идее должен был пробить ему череп, прошел по касательной. Падая, он увидел ударившего его Мирсада. В руках у Мирсада покачивался здоровенный деревянный молоток. Сквозь подступающую тошноту и розовый туман в глазах Бэрл увидел, как враг замахивается снова, чтобы добить его окончательно… «Тавор!» — крикнул Яшка откуда-то сбоку, и Берл, вспомнив об оружии, инстинктивно нажал на спусковой крючок, весьма смутно представляя себе, куда именно он стреляет, и только надеясь не попасть в брата. Веки его вдруг стали совершенно неподъемными, и он прикрыл их от нечего делать, ожидая последнего удара; но удара все не было и не было, а Берл уже устал ждать и даже приподнял одно веко, чтобы посмотреть — чего же он там медлит? И в этот момент потная, фонтанирующая кровью туша Мирсада наконец повалилась на него, придавив своей мертвой тяжестью.
Берл снова усмехнулся.
— Вот видишь, бижу, — прошептал он прямо в мирсадово ухо, по счастливому совпадению оказавшееся прямо напротив его губ. — Теперь вы все тут. Комплект. А говорили — невозможно… невозможно… невоз…
Тут, на полуслове, ему вдруг стало лень продолжать, и он потерял сознание.
По ночам Энджи выходит во двор, к колодцу и за дровами. По ночам можно немного протопить плиту и согреть воду. Сегодня ей нужно много воды. Она улыбается своему темному отражению в ведре, подрагивающему силуэту ведьминой головы с длинными распущенными волосами. Сегодня она станет женщиной. Он будет ее мужем, Габо, иначе и быть не может. Ведь это она сделала все — сама, своими руками, своим телом — кому же теперь он должен принадлежать, если не ей? Энджи удивленно смотрит на свои руки — такие слабые, узкие в белом свете неполной луны, ощупывает свое тело под полотном рубашки. Как они смогли, как сумели — и руки, и тело? Откуда взялось у нее столько сил — победить смерть, вытащить его оттуда, откуда никто не возвращается, родить его заново? Она ведь еще совсем девочка, мамина дочка…
«Нет, мы не слабые…» — смеются руки, и ласковая сила льется, стекая с длинных пальцев на влажную землю у колодца. Это не сила, Энджи, это вода. А что же тогда вот это? Что? Ну… это… — распускающееся, как бутон, в груди и в животе, сладкой и сильной волною колышущееся внутри? Разве это не сила? Нет, Энджи, это лунный свет
Энджи зажмуривается и медленно поднимает руки, как крылья. Ей хочется смеяться и летать. Да-да, она могла бы летать, если бы захотела. Но сегодня ей не хочется. Сегодня у нее дела поважнее. Сегодня она станет женщиной. Она плывет, с двумя тяжелыми ведрами в руках, плывет, не касаясь земли, невесомая от счастья, и удивленная ночь глухо кашляет дальним совиным уханьем, поражаясь, откуда вдруг взялось счастье в этом страшном, неимоверном, дышащем смертью и муками аду, в черной, склизкой юдоли расстрельных рвов и деревянных молотков с налипшими на них человеческими волосами в засохшей крови? Возможно ли?
Возможно, ночь. Сильна смерть, ничего не скажешь. Приходит, когда ей вздумается, берет, что ей нравится, и никого никогда не спрашивает, и никому никогда не отвечает. Она проникает повсюду, открывает любые двери, взламывает любые замки. Громче ужасного грома неслышный ее шепоток. Она убивает слепо, одним широким пьяным размахом кладя на мокрые от крови поля десятки тысяч людей, без меры и без разбора. Она убивает точно, кречетом падая с высоты, чтобы прицельно выклюнуть из толпы именно ту, нужную ей душу… Что может быть сильнее смерти?
Любовь, ночь. Оттого и сказано: «Сильна, как смерть, любовь.»
Это, наверное, шутка, да? Любовь?.. — Бледный, тщедушный росточек, вянущий от косого взгляда, прячущийся от любопытных зевак, боящийся всего, даже глупой насмешки, даже самого себя? Ему ли устоять, ему ли тягаться? Ему, ночь, ему… «Сильна, как смерть, любовь» — помнишь?.. Нет, она сильнее смерти, мощнее космоса, огромней роящихся звездных миров. Победа и смятение, нежность и натиск, гроза и возрождение — это любовь, любовь!
Она ставит на плиту тазы и кастрюли, разжигает огонь — несильный, скромный, чтобы не видно было из трубы летящих искр, садится перед чугунной дверцей с мерцающими красным слюдяными прорезями, подкладывает поленья, выбирая самые сухие, самые честные, с прямыми и ровными волокнами. Ей кажется, что она может положить туда, в топку, руку или сердце — и ничего не случится, такие они горячие. Наверное, поэтому отдают любимому руку и сердце, да, Энджи?
— Нет, — смеется она. — Нет, я отдам ему все, пусть забирает все, без остатка, чтобы не стало меня больше, чтобы всю, до последней клеточки, растворил бы он в сильных своих руках…
Что он там делает, наверху, Габо? Спит? — Нет, навряд ли — сколько можно спать? Он ведь уже почти здоров, слаб немного, но это не страшно. Уже несколько дней, как начал вставать, и на двор выходит. Начал стесняться меня, смешной. Как будто я чего-то там не видела за ту первую неделю, когда он без памяти лежал! Да я его всего наизусть знаю, от макушки до пяток, каждую родинку, лучше матери… Но сейчас-то уже совсем другое, сейчас это уже не так, не мать с сыном.
В этом-то все дело, Энджи, этого он и стесняется. Он ведь знает, как и ты, что это обязательно произойдет, поэтому и смотрит так, тем особенным взглядом, от которого начинают теплеть ладони, взглядом, который трогает сильнее, чем пальцы. Взглядом, который начинает с губ и ласкает их так, что они распухают, а потом спускается по шее к вырезу рубашки, оставленному открытым специально для него, потому что нет ничего острее этого чувства, когда он касается своим взглядом ее груди и движется дальше к скрытому под рубашкой соску, и она чувствует это движение всем телом, как надрез, и немного наклоняется, как будто невзначай, и раздвигает лопатки, чтобы помочь ему продвинуться подальше, подальше… поближе…
Энджи вздыхает и трогает пылающие щеки тыльной стороной ладони. Она ставит на пол большое корыто и снова идет к колодцу. Звезды, увидев ее, весело прыгают в ведро, суетятся на черной поверхности воды быстрыми серебристыми водомерками. Неуклюжая луна медленно ворочается между ними, как толстая пожилая нянька. Энджи зачерпывает луну в горсть и остужает ею горячий лоб. Пускай теперь лицо светится белым лунным светом. Вернувшись в горницу, она наполняет корыто водой со звездами, добавляет кипятка с плиты, пробует рукою… тепло… Сердце ее бьется где-то у горла. Она поднимается по широким деревянным ступенькам наверх, и каждый шаг — как свадебный гость, провожающий невесту к венцу.