Боярщина
Шрифт:
Исправник только вздохнул и, проведя потом мучительные четверть часа, отправился, наконец, в кабинет, где увидел, что граф стоит, выпрямившись и опершись одною рукою на спинку кресел, и в этой позе он опять как будто был другой человек, как будто сделался выше ростом; приподнятый подбородок, кажется, еще выше поднялся, ласковое выражение лица переменилось на такое строгое, что как будто лицо это никогда даже не улыбалось.
Исправник окончательно растерялся и стал навытяжку, как говорится руки по швам.
– Извините, что я вас обеспокоил, -
– Ваше сиятельство, так как от господина Мановского поступило прошение о том, что супруга их не живут с ними и имеют местожительство в доме господина Эльчанинова, - отвечал исправник, суя руками туда и сюда.
На весь этот ответ его граф только кивнул головою.
– А вам известны причины, по которым госпожа Мановская не живет с мужем?
– спросил он.
Исправник молчал.
– Вы знаете это?
– повторил граф и слегка притопнул своей небольшой ногой.
– Как не знать, ваше сиятельство, все знаем-с, - отвечал исправник.
– Как же вы знаете и что делаете?
– начал Сапега.
– Вы приезжаете в усадьбу, производите обыск, как в доме каких-нибудь делателей фальшивых монет или в вертепе разбойников; вы ходите по кладовым, открываете все шкафы, сундуки, выкидываете оттуда платье, белье, наконец, ходите по усадьбе, как мародеры! Так служить, мой милый, нельзя!
Исправник начинал замирать.
– Если, наконец, эта несчастная женщина и тут, вы должны были только бумагой ее спросить, потому что в законе прямо сказано: больные и знатные женщины по уголовным даже следствиям не требуются лично, а спрашиваются письменно, - произнес Сапега.
– Ваше сиятельство, я тут ничего... видит бог, ничего...
– говорил исправник почти со слезами на глазах, - тут у нас все стряпчий: он все дела этакие делает, хоть кого извольте спросить.
– Слова ваши о стряпчем, мой милый, даже смешны, - возразил Сапега, вы полицейская власть, вы ценсор нравов, а не стряпчий.
– У меня, ваше сиятельство, есть удостоверение господина предводителя дворянства, - отвечал исправник, - как мне было тут делать, а, собственно, я ничего, спросите хоть Валерьяна Александрыча, я бы никогда не позволил себе так сделать. Я третьи выборы служу, и ни один дворянин от меня никакой обиды не видал...
– Попросите сюда Алексея Михайлыча и сами пожалуйте, - перебил его с досадою граф.
Исправник юркнул в двери, и чрез минуту он и предводитель вошли. Граф сейчас же посадил Алексея Михайлыча и сам сел.
– Я хочу вас, ваше превосходительство, просить, - начал Сапега, нельзя ли как-нибудь затушить это неприятное дело Мановских. Вы как предводитель лучше других знаете, кто тут виноват.
– Знаю, ваше сиятельство, все знаю, - отвечал Алексей Михайлыч, - но что ж мне делать?
– продолжал он, разводя руки.
– Еще отец этого Мановского был божеское наказание для меня, а сын -
– Именно несчастье, ваше сиятельство, - подхватил исправник, - и теперь вот они с стряпчим сошлись, а от стряпчего мы уж давно все плачем... Алексей Михайлыч это знает: человек он действительно знающий, но ехидный и неблагонамеренный до последнего волоса: ни дня, ни ночи мы не имеем от него покоя, он то и дело пишет на нас доносы.
– Ваш стряпчий, мой любезнейший, может писать доносы сколько ему угодно, - перебил опять с оттенком легкой досады граф, - дело не в том; я вас прошу обоих, чтобы дело Мановских так или иначе, как вы знаете таи, было затушено, потому что оно исполнено величайшей несправедливости, и вы за него будете строго отвечать. Оберегитесь.
– Как затушить, я уж не знаю, можно ли теперь?
– спросил Алексей Михайлыч, взглянув на исправника.
– Можно, - отвечал тот.
– И прекрасно, - подхватил граф. Потом, обратившись к исправнику, прибавил: - А я вас прошу еще, чтобы нога ваша не была в усадьбе господина Эльчанинова, иначе мы с вами поссоримся.
– Зачем мне ездить!
– отвечал исправник.
Граф попросил его возвратиться в гостиную наклонением головы, а Алексея Михайлыча движением руки.
– Как нам делать?
– спросил, выходя, старик-предводитель исправника.
– Как делать? Скажу, что первый обыск потерял, а больше не поеду; пускай хоть в Сибирь ссылают.
Пока происходили все эти сцены в кабинете, в зале танцевали уж польку. Бойцами на этом поприще оказались только два мичмана, из коих каждый танцевал по крайней мере с девятой барышнею. Местные кавалеры, по новости этого танца, не умели еще его. Впрочем, длинный Симановский принялся было, но оказалось, что он танцевал одну польку, дама - другую, а музыка играла третью, так что никакого складу не вышло.
Клеопатра Николаевна, как игравшая роль хозяйки дома, не танцевала, но сидела и наблюдала, чтобы никто не скучал.
– Валерьян Александрыч, - сказала она Эльчанинову, одиноко ходившему по зале.
Тот подошел и сел около нее.
– Дайте мне посмотреть на вас, - продолжала Клеопатра Николаевна, - вы еще интереснее стали.
– Право?
– спросил небрежно Эльчанинов, но внутренне довольный этим замечанием.
– В лице у вас какая-то грусть, - отвечала Клеопатра Николаевна и сама о чем-то вздохнула.
– Не мудрено, я много страдал, - проговорил Эльчанинов.
– Но были и счастливы.
– Очень редко.
– Зато вполне.
– Конечно.
– Вы на меня сердитесь? Отчего вы тогда уехали?
– продолжала Клеопатра Николаевна, почти уже шепотом.
Эльчанинов посмотрел ей в лицо.
– Я не хотел вам мешать, - отвечал он.
Клеопатра Николаевна вспыхнула.
– Чему мешать?
– спросила она.
Эльчанинов не отвечал на этот вопрос.
– Довольны ли вы вашим опекуном?
– спросил он вдруг.