Божественное пламя
Шрифт:
— Чего?
— Я приподнялся, когда он начал говорить, и он узнал меня.
С явным удовольствием мальчик наблюдал, как улыбка медленно преображает лицо его отца: щербатый рот, здоровый глаз и даже слепой.
— Но почему ты не сказал мне?
— Он этого и ожидал. Он не знал, что думать.
Филипп бросил на него сияющий взгляд.
— Этот человек делал тебе предложения?
— Он не стал бы просить раба. Он просто поинтересовался бы, сколько я стою.
— Что ж, теперь, полагаю, он это знает.
Отец и сын переглянулись. Это было мгновение редкой гармонии между ними. Оба были подлинными наследниками тех вождей, что сотни
В Афинах наконец обсудили условия мирного договора. Антипатр и Парменион, посланные туда представлять Филиппа, были поражены затейливыми обычаями юга. Единственным вопросом, выносившимся на голосование в Македонии, был смертный приговор, все остальное единолично решал царь.
К тому времени, когда условия были приняты (Эсхин особенно упорно настаивал на этом) и посольство отправилось в обратный путь, чтобы заключить договор, царь Филипп успел покорить фракийскую крепость царя Керсоблепта [22] и принял капитуляцию на том условии, что сын фракийца останется заложником в Пелле.
22
Керсоблепт — царь фракийского племени одрисов.
Между тем из укреплений над Фермопилами показался в поисках пропитания, золота и удачи изгнанный грабитель храмов — филаик Фокион. Филипп тотчас же вошел с ним в секретные сношения. Новость о том, что Македония протянула руку к Великим вратам, подействовала бы на Афины с силой землетрясения — им куда легче было выносить грехи Фокиона (и даже пользоваться ими при случае), чем это. Поэтому переговоры следовало тщательно скрывать до тех пор, пока мир не будет подписан и скреплен священными нерушимыми клятвами.
Филипп был чарующе любезен со вторым посольством. В особенности он ценил Эсхина, как человека не купленного, но изменившегося сердцем. Актер с радостью принял заверения царя — бывшие, впрочем, на тот момент искренними, — что он не причинит вреда Афинам и не слишком жестоко обойдется с фокейцами. Афины нуждались в Фокиде: как для того, чтобы удерживать Фермопилы, так и для противостояния заклятому врагу — Фивам.
Послы были приняты с редким гостеприимством и оделены богатыми дарами. Дары приняли все, кроме Демосфена. На этот раз он говорил первым, но его товарищи были согласны с тем, что ему недоставало обычного воодушевления. Ссоры и интриги сопровождали посольство на протяжении всей дороги из Афин.
Направленные на Филократа подозрения Демосфена превратились в уверенность; он горел нетерпением убедить в этом остальных, изобличив попутно и Эсхина: доказав предательство одного, он бросал тень на другого.
Погруженный в мрачные размышления, он вошел в обеденный зал, где гостей развлекали игрой на лире
Клятвы были произнесены, послы отбыли домой. Филипп провожал их на юг до самой Фессалии, не обмолвившись, однако, что ему это по пути. Расставшись с ними, он повернул к Фермопилам и получил от Фокиона укрепления в обмен на охранную грамоту. Изгнанники удалились, полные благодарности. Потом они рассеялись по стране, чтобы стать наемниками в нескончаемых войнах между греческими городами, и умирали там и тут, пораженные мстительным Аполлоном.
Афины охватила паника. Там ожидали, что Филипп обрушится на них, подобно Ксерксу. Гарнизон на стенах был усилен, беглецы со всей Аттики наводнили город. Но Филипп только прислал сказать, что он намерен уладить скандал с Дельфами, долго позоривший Элладу, и пригласил афинян присоединиться к нему в качестве союзников.
Демосфен произнес яростную речь о вероломстве тиранов. Филипп, сказал он, хочет, чтобы цвет нашего юношества достался ему в заложники. Войско не послали. Филипп был чистосердечен в своем недоумении, — отказ задел и уязвил его. Он проявил милосердие, когда никто на это не надеялся, и не получил никакой благодарности. Предоставив Афины самим себе, он с головой ушел в фокейскую войну. Священный Союз — города, которые вместе с фокейцами должны были охранять Треножник, — дал ему свое благословение.
Во Фракии был заключен мир, все силы Филипп мог обрушить на Фокиду. Одна за другой фокейские крепости сдались или пали. Вскоре все было кончено, и Священный Союз собрался, чтобы решить судьбу фокейцев. Перед ними был проклятый народ, своими богохульственными грабежами губивший страну. Большинство предлагало запытать пленных до смерти, сбросить их с вершин Фирид или, по крайней мере, распродать как рабов. Но Филипп, уже уставший от жестокостей войны и предвидевший к тому же новые нескончаемые войны за владение опустевшими землями, настаивал на том, чтобы к нечестивцам проявили милосердие. В конце концов было решено позволить фокейцам жить в собственной стране, но небольшими деревнями, которые им запретили укреплять. Запрещалось также отстраивать стены городов, а в храм Аполлона должны были вноситься ежегодные подати. Демосфен произнес яростную речь в осуждение этих зверств.
Священный Союз захотел выразить признательность Филиппу, избавившему от нечестивцев величайшую святыню Греции, и предложил Македонии два места в Совете, как раз отнятые у фокейцев. Царь уже вернулся в Пеллу, когда за ним выслали двух вестников с приглашением возглавить Совет на следующих Пифийских играх.
После аудиенции он стоял в одиночестве у окна своей студии, смакуя этот триумф. Великий день был только началом, и впереди лежал долгий трудный путь. Наконец-то он был принят как эллин.
С тех пор как он стал мужчиной, Эллада была его возлюбленной. Ее ненависть обжигала, словно удар хлыста. Она забыла былое величие, опустилась, но не хватало ей лишь одного — сильного вождя, и в глубине души Филипп знал свое предназначение.
Его любовь родилась в горечи, в те дни, когда из гор и лесов Македонии он был взят чужими людьми в ужасные низины Фив, взят как живой символ поражения. Хотя хозяева-тюремщики были вежливы с заложником, многие фиванцы вели себя по-другому. Он был оторван от друзей и семьи, от желанных девушек и той женщины, которая первой обучала его науке любви. В Фивах свободные женщины были для него недоступны, за ним постоянно следили, если он шел в публичный дом, ему не хватало денег на ту проститутку, которая не вызывала бы в нем отвращения.