Божественное пламя
Шрифт:
Единственное утешение находил он в палестре. Здесь никто не мог смотреть на него свысока, — он закрепил за собой репутацию атлета искусного и несокрушимого духом. Палестра приняла его, дав понять, что здесь по-прежнему ценятся истинные достоинства. С новыми друзьями явилась возможность посещать философов и учителей риторики, а вскоре представился случай изучать искусство войны у сведущих наставников. Он скучал по дому и вернулся туда с радостью, но уже не варваром, а посвященным, узнавшим таинство Эллады.
Афины были ее алтарем, едва ли не ею самою. Все, чего он хотел для города, — это возрождения былой славы; его нынешние вожди были в глазах Филиппа подобны фокейцам, — богохульникам,
Всеми доступными ему средствами, часто идя окольными путями, разжигая вражду, пытался он открыть себе двери Эллады. Он разбил бы эту дверь вдребезги, прежде чем расстаться с надеждой обладать Грецией, но он страстно желал, чтобы ему открыли добровольно. Сейчас в руках у него был изящный свиток, присланный из Дельф, — ключ если не от внутренних комнат, то, по крайней мере, от ворот.
В конце концов Эллада должна будет принять его. Когда он освободил от многолетнего рабства родственные ей города Ионии, он вошел в ее сердце. Родились новые планы. Позднее, подобно знамению, пришло длинное письмо от Исократа — философа столь престарелого, что он был другом Сократа еще в те времена, когда Платон ходил в школу, и родился до того, как Афины объявили войну Спарте, пустив этим кровь всей Греции. Теперь, на десятом десятке все еще не спуская глаз с меняющегося мира, он убеждал Филиппа объединить Грецию под своей властью.
Задремав у окна, царь видел вернувшуюся юность Эллады — не благодаря крикливому оратору, назвавшему его тираном, а благодаря Гераклиду, имеющему большее право называться так, чем выродившиеся и погрязшие в мелочных ссорах цари Спарты. Он уже видел, как его статую устанавливают на Акрополе; великий царь персидский займет свое место в череде варваров, обязанных поставлять рабов и платить дань; при Филиппе Афины вновь станут школой Эллады.
Молодые голоса прервали его мечтательную дрему. Внизу на террасе его сын играл в бабки с юным заложником, сыном Тера, царя агриан.
Филипп изумленно посмотрел вниз. Что могло понадобиться Александру от этого маленького дикаря? Он даже брал его с собой в гимнасий, как донес один из знатных гетайров, сын которого ходил туда же и был этим обстоятельством недоволен.
С ребенком обращались гуманно, он был хорошо одет и накормлен, его никогда не заставляли работать или делать что-либо унизительное для его высокого происхождения. Конечно, ни один из благородных домов, принявших бы мальчика из цивилизованного мира — Греции или прибрежной Фракии — не принял бы этого; он был вынужден постоянно оставаться во дворце, и, поскольку агриане зарекомендовали себя воинственным народом, на чью покорность не приходилось рассчитывать, к нему был приставлен страж на случай вероятной попытки побега. Почему Александр всем благороднорожденным мальчикам Пеллы предпочел именно его, оставалось выше понимания Филиппа. Без сомнения, ребенок скоро забудет свой каприз, незачем вмешиваться.
Дети присели на корточки на мраморных плитах; во время игры они объяснялись, усиленно жестикулируя, на смеси македонского с фракийским, с преобладанием фракийского, поскольку Александр учился чужому языку быстрее. Скучающий стражник сидел на крестце мраморного льва.
Ламбар был ширококостным рыжим фракийцем той воинственной северной ветви, которая тысячелетие назад спустилась к югу, вкрапляя свои горные кланы в племена темноволосых пеласгов. Он был годом старше Александра, но казался взрослее из-за своего сложения. Его волосы вздымались спутанной копной, на плече
— Не обращай внимания, — сказал Александр. — Он охранник, и это все. Он не может приказывать тебе и говорить, что ты должен делать.
Про себя он подумал, что величайший позор падет на весь дом, если с заложником царской крови в Пелле будут обращаться хуже, чем в Фивах. Эта мысль проскальзывала в его уме еще до того дня, когда он наткнулся на Ламбара, который рыдал, прижавшись к стволу дерева, под равнодушным взглядом своего тюремщика. При звуке нового голоса он отпрянул, как затравленное животное, но вид протянутой руки его успокоил. Увидев, что над его слезами глумятся, он бросился бы в драку, даже ценою собственной жизни. Это без слов стало понятно обоим, едва они обменялись взглядами.
В его рыжих волосах было полно красных вшей, и Ланика ворчала, поручая собственной служанке привести голову пленника в порядок. Когда Александр послал за сладостями, их принес раб-фракиец.
— Он всего лишь стоит на страже. Ты мой гость. Тебе бросать.
Ламбар повторил свою молитву фракийскому богу неба, назвал пять и выбросил два и три.
— Ты просишь его о таких мелочах. Я думаю, он оскорбится. Боги любят, когда их просят о чем-то великом.
Ламбар, который теперь не так часто молился о возвращении домой, сказал:
— Твой бог выиграл для тебя.
— Нет, я просто пытаюсь чувствовать себя удачливым во всем. Я берегу свои молитвы.
— Для чего?
— Ламбар, послушай. Для того, что будет, когда мы будем мужчинами. Когда мы будем царями — ты понимаешь, о чем я?
— Когда наши отцы умрут.
— Когда я начну войну, ты будешь моим союзником?
— Да. Что такое союзник?
— Ты приведешь своих воинов сражаться с моими врагами. А я приведу своих.
Сверху, из окна, царь Филипп видел, как фракиец схватил его сына за руки и, опустившись на колени, сжал их в замок со своими. Запрокинув голову, он говорил долго и без запинки; Александр стоял на коленях к нему лицом, держа его сплетенные руки, и слушал спокойно, внимательно — так, что внимание ощущалось во всей его позе. Вскоре Ламбар вскочил на ноги и испустил пронзительный вопль, словно завыла брошенная собака, — детская попытка воспроизвести боевой клич фракийцев. Филипп, ничего не понявший из этой сцены, нашел ее отвратительной. Он обрадовался, увидев, что бездельничающий страж направился к мальчикам.
Это вернуло Ламбара к реальности. Пеан прервался, угрюмо, потерянно он уставился в землю.
— Что тебе нужно? Ничего не случилось, он учит меня своим обычаям. — Стражник, явившийся разнимать повздоривших мальчишек, был вынужден оправдываться. — Уходи. Я позову, если ты мне понадобишься. Это чудесная клятва, Ламбар. Повтори последние слова еще раз.
— Я буду хранить верность, — произнес Ламбар медленно и серьезно, — пока небо не упадет и не раздавит меня, или земля не разверзнется и не поглотит меня, или море не расступится и не возьмет меня. Мой отец целует вождей, когда они клянутся этой клятвой.