Божественное пламя
Шрифт:
Когда они свернули с горной дороги в холмы и линия горизонта над морем удлинилась, Александр сделался неразговорчивым и угрюмым. Вскоре он покинул Гефестиона, подъехал к Птолемею и увлек его за собой в сторону от отряда, на заросший вереском и кустарниками склон холма. Птолемей, озадаченный, последовал за ним, но ум его был занят собственными делами. Сдержит ли гетера слово? Она заставила его ожидать ответа до самой последней минуты.
— О чем думает отец? — сказал Александр. — Почему не отошлет Павсания в Пеллу? Как он может везти его туда?
— Павсаний? —
— Он вправе быть избавленным от этого, если вообще имеет какие-то права. Ты что, не знаешь, что это случилось в доме Аттала?
— У Аттала есть дом и в Пелле.
— Это было здесь. Я услышал об этом в двенадцать лет. Я был на дворцовой конюшне, в одном из стойл, меня не заметили; конюхи Аттала рассказывали нашим. Мать рассказала мне то же самое, годы спустя. Я не стал ей говорить, что уже все знаю. Это случилось здесь.
— Все было так давно. Шесть лет прошло.
— Ты думаешь, кто-то забудет такое и через шестьдесят?
— В конце концов, он на службе, он не обязан чувствовать себя гостем.
— Его нужно было освободить от этой службы. Отец должен был ему помочь.
— Да, — сказал Птолемей медленно. — Да, жаль… Знаешь, я не вспомнил, о чем речь, пока ты не заговорил, а я не так занят делами, как царь.
Букефал, чувствуя, как оцепенел его всадник, всхрапнул и потряс лоснящейся гривой.
— Об этом я не подумал! Даже в нашей семье существует предел, о котором ему можно было бы напомнить. Пармениону следовало это сделать, они росли вместе. Но, возможно, он тоже забыл.
— Это только на одну ночь… Я думаю, если все устроилось хорошо, она уже продала дом. Ты должен ее повидать. Подожди, вот услышишь, как она поет!
Александр вернулся к Гефестиону. Они ехали молча, пока вдали не замаячили стеньг крепости, сложенные из тесаных камней, зловещий остаток лет беззакония. От ворот отделилась группа всадников, спешивших с приветствием.
— Если Павсаний будет не в духе, не ссорься с ним.
— Да. Я знаю.
— Даже цари не имеют права причинять людям зло и после забывать об этом.
— Я не думаю, — сказал Гефестион, поразмыслив, — что он забыл. Тебе нужно вспомнить, сколько кровавых распрей прекратил он за свое царствование. Подумай о Фессалии, о Линкестиде. Мой отец говорит, когда Пердикка умер, в Македонии не было дома или племени, не включенных хотя бы в одну кровную месть. Ты знаешь, я должен был бы мстить Леоннату, его прадед убил моего, я, наверное, говорил тебе об этом. Царь часто приглашал наших отцов на ужин в один вечер, чтобы убедиться, что все в порядке; теперь они и не вспоминают об этом.
— Но это было старым семейным делом, не их собственным.
— Таков путь царя, Павсаний должен это знать. Он гасит вражду.
И действительно, когда они добрались до крепости, Павсаний исполнял свои обязанности как обычно. Его делом было охранять двери, пока царь пировал, а не сидеть с гостями. Еду ему принесут позднее.
О свите царя и о лошадях радушно позаботились,
Александр, взгляд которого притянул персидский лучник на гобелене, внезапно услышал, как его отец говорит:
— Я и не знал, Аттал, что у тебя есть еще одна дочь.
— У меня ее и не было, царь, до недавнего времени. Боги, взявшие у нас моего брата, даровали ее нам. Это Эвридика, дитя бедняги Биона.
— В самом деле бедняга, — сказал Филипп. — Вырастить такую красавицу и умереть накануне ее свадьбы.
— Мы еще не думали об этом, — сказал Аттал просто. — Мы слишком довольны нашей новой дочерью, чтобы отпустить ее.
При первых звуках голоса отца Александр резко обернулся, как сторожевой пес, услышавший крадущиеся шаги вора. Девушка стояла перед Филиппом, держа в правой руке чашу полированного серебра. Царь взял ее за свободную руку, как мог бы это сделать кто-то из родственников, и теперь отпустил, возможно, потому, что увидел, как она зарделась. В облике ее проступали фамильные черты Аттала, но все его изъяны обратились в достоинства: впалые щеки — в нежные ямочки под тонкими скулами, соломенные волосы — в золотые; он был тощим, она — тонкой и гибкой. Филипп сказал пару слов в похвалу ее умершему отцу, она слегка поклонилась царю, встретилась с ним взглядом и опустила глаза, подходя со своей чашей к Александру. На ее губах угасала мягкая, нежная улыбка.
Назавтра — отъезд был отложен до полудня — Аттал сообщил, что этот день посвящен местным нимфам, в честь которых дадут пир и будут петь женщины. Они пришли со своими венками; голос Эвридики был по-детски высоким, но верным. Гости попробовали и похвалили прозрачную воду источника нимф.
Когда они наконец отправились в путь, полдневный жар еще не схлынул. Через несколько миль Павсаний отделился от отряда. Видя, что он спускается к ручью, один из товарищей окликнул его, советуя подождать милю-другую, до того места, где вода станет чище: здесь ее замутил скот. Павсаний сделал вид, что не услышал, зачерпнул в сложенные ковшом руки воды и жадно напился. Все время, проведенное в доме Аттала, он не пил и не ел.
Александр стоял рядом с матерью под картиной «Разорение Трои» кисти Зевксиса. Над Олимпиадой раздирала на себе одежды царица Гекуба, вокруг головы Александра пурпурным нимбом растекалась кровь Приама и Астианакса. Языки пламени от зимнего очага ложились бликами на нарисованный огонь и живые лица.
Глаза Олимпиады были обведены черными кругами, лицо изборождено морщинами; она словно постарела сразу на десять лет. Пересохший рот Александра был крепко сжат; он тоже провел бессонную ночь, но старался этого не показывать.