Божественное пламя

Рено Мэри

Ветер, заунывно свистевший в верхних ветвях, яростным порывом спустился вниз. Впереди раздался резкий лязг: на мраморной колонне стоял бронзовый мальчик с плетью в руках. Ее бронзовые хвосты, раскачиваемые ветром, ударялись тяжелыми концами в бронзовый котел. Акустические сосуды вроде этого иногда использовались в театрах. Грохот был оглушительным. Слабеющий звук отозвался в гулкой бронзе стоящих вокруг священного дерева треножников, как затихающий раскат грома. Прежде чем он угас, новый порыв ветра поднял плеть. Из каменного домика за деревом высунулись седые головы.

Александр

улыбался, как перед сражением. Он шагнул в бряцающий круг. В третий раз подул ветер, и в третий раз прокатился и замер гул бронзы, остановившись на слабом трепете.

Из крытой тростником хижины, что-то бормоча друг другу, вышли три старухи, завернутые в меховые, изъеденные молью плащи. Это были Голубицы, слуги оракула. Когда они обогнули черный влажный ствол, стало видно, что их лодыжки обернуты шерстяными отрепьями, но потрескавшиеся, с въевшейся грязью ступни босы. Силу давало им прикосновение земли, и они не имели права расставаться с нею; таков был закон святилища.

Первая была жилистой крепкой женщиной, судя по ее виду, можно было предположить, что большую часть жизни она выполняла мужскую работу в деревне. Вторая — низенькая, круглая, простая, с заострившимся носом и выпяченной нижней губой. Третья — крошечная скрюченная карга, высохшая и коричневая, как старый желудь. Говорили, что она родилась в год смерти Перикла.

Кутаясь в мех, они озирались по сторонам, удивленные, казалось, видом этого единственного паломника. Высокая что-то шепнула низенькой. Самая старшая подковыляла на своих трясущихся птичьих ножках к Александру и, как любопытный ребенок, ткнула в него пальцем. Ее глаза затягивала бело-голубая пленка, она была почти слепа.

Резкий, настороженный голос произнес:

— Как хочешь ты вопросить Зевса и Диону? Тебе нужно имя бога, которого ты должен умилостивить, чтобы твое желание исполнилось?

— Я сам задам мой вопрос богу, — ответил Александр. — Дайте мне все нужное для письма.

Высокая старуха склонилась над ним с неуклюжей лаской; она двигалась как домашнее животное и так же пахла.

— Да, да; только бог это увидит. Но жребии лежат в двух чашах: в одной — имена богов, ждущих приношения, в другой — «Нет» и «Да». Какую поставить?

— «Нет» и «Да».

Самая старая все еще сжимала в крошечном кулачке складку его плаща с неустрашимостью ребенка, чья красота обезоруживает сердца. Внезапно снизу донесся ее тонкий голосок:

— Будь осторожен со своим желанием. Будь осторожен.

Александр склонился над ней.

— Почему, мать? — спросил он мягко.

— Почему? Потому что бог исполнит его.

Он положил руку на ее голову — костяную скорлупку под шерстяным лоскутом — и погладил, глядя поверх нее в черные провалы дуба. Две остальные Голубицы переглянулись. Никто не произнес ни слова.

— Я готов.

Старухи скрылись под низкой кровлей святилища рядом с их каморкой; старшая плелась за ними, пискляво покрикивая, как какая-нибудь прабабка, пробравшаяся в кухню, чтобы докучать работающим женщинам. Было слышно, как они суетятся и ворчат, словно хозяева постоялого двора, застигнутые врасплох гостями, которым нельзя отказать.

Огромные

древние ветви простирались над головой Александра, дробя бледное солнце. Ствол, покореженный и сморщенный временем, прятал в своих складках мелкие приношения богомольцев, столь давно оставленные, что кора уже почти поглотила их. Частью он был изъеден червями и ржавчиной. Лето обнажит то, что сейчас скрывала зима: некоторые из огромных ветвей омертвели. Дуб пустил свои первые корни, когда еще был жив Гомер; его конец был близок.

Из глубин дерева, где ствол разветвлялся, доносились сонное воркование и стоны: в дуплах и клетушках, прибитых там и сям, прятались священные голуби, пара за парой, распушившие перья и жмущиеся друг к другу на холоде. Когда Александр подошел ближе, из темного укрытия раздалось громкое «Ру-уу-ку-куу!».

Вышли женщины, с низким деревянным столиком и древней работы кувшином, с чернофигурной росписью. Кувшин поставили на стол под деревом. Старуха вложила в руку Александра полоску мягкого свинца и бронзовый стилос.

Александр положил свинец на старый каменный алтарь и, твердо выводя буквы, сияющие серебром на тусклой поверхности, написал: «БОГ И УДАЧА. АЛЕКСАНДР СПРАШИВАЕТ ЗЕВСА СВЯЩЕННОГО И ДИОНУ, ПРОИЗОЙДЕТ ЛИ ТО, ЧТО ДЕРЖУ Я В СВОИХ ПОМЫСЛАХ?» Втрое сложив полоску, так что слов стало не видно, он кинул ее в кувшин. Он расспросил, что делать, прежде чем прийти сюда.

Высокая Голубица приблизилась к столу и подняла руки. Нарисованные на кувшине жрицы были изображены именно в этой позе. Слова заклинания на жаргоне чужого языка исказились временем и невежеством; подражая воркованию голубей, женщина опускала гласные. Вскоре ей отозвалась одна из птиц, и все сердце дерева глухо зарокотало.

Александр смотрел, сосредоточившись на своем желании. Жрица опустила руку в кувшин и начала шарить внутри, когда старуха, подскочив к ней, вцепилась в ее плащ, вереща пронзительно, как обезьянка.

— Это было обещано мне! — чирикнула она.

Жрица отступила, украдкой взглянув на Александра; третья что-то прокудахтала, но не двинулась с места. Старуха засучила рукав платья, обнажив тонкую, как палка, руку. В кувшине зашуршали дубовые таблички, на которых были вырезаны жребии.

Не вмешиваясь в их ссору, Александр стоял в ожидании, не спуская глаз с кувшина. Нарисованная черная жрица обращала к нему поднятые ладони, застыв в неудобной архаической позе. У ее ступней обвивала ножку нарисованного стола нарисованная змея.

Искусное изображение казалось живым, голова тянулась вверх. Ножка стола была не выше низкой кровати, змее легко было взобраться по ней. Это была домашняя змея, хранительница тайн. Пока старуха бормотала, стуча жребиями, Александр, нахмурясь, пытался вернуться в прошлое, во тьму, из которой выползали змеи: ощущение какого-то старого гнева, чудовищная рана, неотомщенное смертельное оскорбление. Снова он был лицом к лицу с могущественным гигантом. Его дыхание паром растворялось в холодном воздухе; потом наступила пауза, он перестал дышать; какой-то случайный звук вывел его из оцепенения. Его пальцы и зубы сжались. Воспоминания открылись и кровоточили.