Божественный и страшный аромат
Шрифт:
— И что, вы профессиональный коллекционер?
— Вам не пришлось бы об этом спрашивать, если бы вы дали мне сказать, что я купил!
— И насколько обширна ваша коллекция?
— Вот видите! Вы не позволяете мне сказать!
— Отчего же, позволяю. Но для начала я хочу понять, с кем я говорю. — Амбарцумян не повышает голоса, от визгливых интонаций неудачника осталась лишь еле заметная дрожь. Наконец, после долгих лет тренировок. Это как прыщи, но чисто психологическое. У него почтенная
— Так или иначе, венец моей коллекции — техническая модель «Харнанкура», — с визгливыми нотами в голосе объявляет Хан.
— С кем это ты там? — нарушает драматизм момента женский голос на заднем плане. — Иди есть, а то остынет!
Хан прикрывает трубку рукой, но в зале всё равно слышно: «Мама, я разговариваю! Не мешай!»
— Мама, — шелестит сквозь Серость, — это моя мама.
Амбарцумян качает головой. Он еще ниже склоняется над столом.
— Так у вас есть «Харнанкур»?
— Да, у меня он есть, — подтверждает Хан.
— Копия?
— Нет, я украл его из Сапурмат-Улана. Разумеется, у меня не оригинал. И у вас тоже! — Хан переводит дух. — Я же верно понял, что вторая копия у вас, да? Поэтому я и звоню. Это прописано в договоре, ответственность владельца. Я должен получить у вас инструкцию по обслуживанию.
— Вы вообще знаете, что это такое? — Амбарцумян убийственно серьезен. — Вы понимаете, насколько это важно?
— Кроме них, ничего не осталось.
Амбарцумян медленно кивает.
— Верно. Вам следует… посвящать ей время. Заботиться о ней. Вы должны думать о ней, как о девушке, понимаете? Как о прекрасной девушке. Вы когда-нибудь видели хоть одну? Будьте ответственны, это не игрушка.
— В каком смысле — думать о ней?
— Такова инструкция. Вы же не думали, что я буду рассказывать вам про выключатели? Например, вы знали, что была и третья копия?
— Третья копия? — недоумевает Хан.
— Конечно, не знали… — Амбарцумян величественно складывает руки на груди. — Теперь вы знаете: была еще и третья копия. От нее осталась только пустая витрина. На нее нужно смотреть. Всё время. Не теряйте ее из вида. Не оставляйте ее одну. А если нужно будет уйти — думайте о ней. По-вашему, то, что оригинал выставлен в музее, — просто совпадение? Представьте: сотни людей проходят мимо, каждый день. Смотрят на нее. А когда музей закрывается, за ней следят сторожа.
Хан не отвечает; в эфире, точно призрак, завывает Серость.
— Это невозможный объект, — подводит итог Амбарцумян. — Для него в мире больше нет места.
Два года спустя. На дне долины застыла Серость. В лесу не осталось ни одной живой души. Цепочка капель крови бежит по снегу, по темному тоннелю дороги, наперегонки со следами ботинок. Мимо гигантских елей, ссутулившихся под снегом, до пересечения с магистралью. Там, на перекрестке, — красная
И дальше! Вдоль шоссе, где больше не ездят машины. Волны обледеневших проводов тянутся вперед сквозь сумерки. По снежному покрывалу бегут друг за другом красные точки — и отпечатки ботинок. С жуткой решимостью. В кювете вдоль дороги громоздятся останки гусеничной техники; на заднем плане, у поворота, темнеют очертания мазутной колонки. «Oreole-Laudanum-Ultra-Tricoleur-Ellips…» Что-то отрывается от земли. Слышится скрежет металла.
— Подтвердите, что понимаете, о чём я говорю, и что начнете это делать! — приказывает Амбарцумян.
— Кажется, да. Я попробую.
— Не пробуйте, делайте! В конце концов вы всё поймете. После того, как исчезла третья, я, мягко говоря, стал параноиком. Пока я не войду в комнату и не включу свет, я боюсь, что это случилось снова. Что я увижу в комнате пустую витрину. Или что в комнате не будет вообще ничего. У вас тоже так будет. Тогда вы поймете, о чём я.
— Что значит — вы боитесь, что это случится снова? — настороженно спрашивает Хан.
Амбарцумян не отвечает. Он постукивает пальцами по черепу на столе.
— Что случится снова? — повторяет Хан.
— Я ее потерял. Вот что. Третья тоже принадлежала мне. Но, понимаете, это было не так, как обычно, когда что-нибудь пропадёт. Ключи, например, или какая-то дорогая вещь. Вы когда-нибудь чувствовали такое? Сталкивались с этим явлением? С этим чувством?
От профессионального высокомерия в голосе Хана не осталось и следа.
— Да, — произносит он.
— Значит, вы понимаете, о чём я говорю. Хоть кто-то это понимает… — Рука миллиардера соскальзывает с черепа Рамута Карзая. За окнами блуждают лучи прожекторов далекого аэростата, тени колонн крадутся по полу. — Когда это началось? — спрашивает Амбарцумян.
— Восемнадцать лет назад. Тогда был первый раз. И с тех пор… — Хан замолкает.
— И с тех пор всё чаще и чаще, верно?
— Да, — отвечает Хан. — И от остального тоже.
— Что за «остальное»? — Амбарцумян ложится грудью на стол и прижимается к динамику ухом. — Или это всё остальное?
— Да. Переулки, девушка на велосипеде, и свет, или когда какая-нибудь лошадь посмотрит. Особенно животные…
— Весь мир?
— Да. Весь мир.
По обе стороны шоссе тяжелые гусеничные машины, железные реликвии, медленно уплывают в Серость. Их тела беспомощно кружатся в воздухе, снег осыпается с ржавых каркасов. Так истлевает материя — капля за каплей, словно аналоговый ритм, пронизавший бесцветный мир красным. Буквы международного алфавита на скрытой низкой частоте: «…Nadir-Ellips-Gamut-Asimuth…», и так до границы поселения.