Божественный и страшный аромат
Шрифт:
Дверь распахивается, и энтропонавт выходит на крышу больницы. Над ней клубится Серость. Человек в анораке бредет по ней с канистрами в руках и козлиными ляжками за спиной. Он бросает емкости и ногой толкает их вперед, канистры скользят по заснеженной крыше. Слышен плеск мазута. Энтропонавт проводит рукой по своим залысинам и конскому хвосту стареющего рокера. Перед ним, над посадочной площадкой, висит накрытый брезентовым тентом объект величиной с небольшой дом.
Рюкзак падает в снег. Зигизмунт хватается за трос, удерживающий брезент. Масляная сталь скользит под перчатками. Он тянет за трос, и объект колышется в тумане. Карабин со щелчком соскакивает с кольца; Зигизмунт отпускает трос, и он со свистом вырывается
Высоко над больницей реет брезентовый флаг. Зигизмунт Берг наблюдает с площадки, как вокруг него сгущается Серость. Он начинает взбираться вверх по тросу.
Лишь через полчаса герметичная дверь открывается вовнутрь. Слышится шипение. Кислород вытекает из кабины, иллюминатор и стекла приборов запотевают от перепада температуры. Взмокший Зигизмунт Берг карабкается в дверь. Помещение размером с маленькую спальню сотрясается от его усилий, машина качается в воздухе. Он раздраженно сбрасывает на пол анорак, чтобы больше никогда его не надеть. Конечно, он практичен. Буквально рабочая одежда энтропонавта. Но лично ему эта куртка напоминает об извращении, которого его глаза никогда не должны были видеть, — о диско. Мужчина одну за другой вытягивает веревки, обвязанные у него вокруг пояса. Он ничего не говорит, ни слова, хотя весь в синяках от падений. Он даже не ругается. Первым идет рюкзак, потом козлиные ноги. И, наконец, о металлический корпус грохают две канистры с мазутом.
Обессиленно привалившись к стене, он отдыхает так некоторое время, свертывает самокрутку и сует ее за ухо про запас, достает скрученные в рулоны карты. Держа в зубах коробок спичек, он выстраивает карты на уставленной приборами стене кабины. Ряд аэрофотоснимков: темно-зеленая тайга Над-Умая, шеренги бетонных коробок Неменги-Уула. А по их краю идет прежняя граница мира, точно нарисованная серой акварелью. Там, где кончается мир, начинается огромное пустынное пространство, испещренное азимутами, эллипсами и синусоидами. И вдалеке от этого геометрического лабиринта, в совершеннейшем из уединений, в центре циклона, куда не ведет ни одно направление, лежит цепочка крохотных точек, далекое созвездие, суперпозиция. Это конец пути.
Воронка Родионова лежит в самом сердце Серости, в четырех тысячах километров от края земли. Полет туда может длиться годы. Мужчина смотрит на свою руку. По побелевшим костяшкам сжатых в кулак пальцев идет татуировка — цифры, выстроенные по порядку, точно жемчуг на нитке: «5; 12; 13; 14».
Зигизмунт Берг поворачивает ключ зажигания. В кабине загораются лампочки, посреди Серости вспыхивает золотистый свет противотуманных фар. Электричество вибрацией проходит сквозь корабль, словно кошачье мурлыканье; стрелки за стеклами приборов подпрыгивают. Добро пожаловать, энтропонавт.
Мужчина нажимает подписанную самарским алфавитом кнопку «СТАРТ» на корабельном магнитофоне Стерео-8. На катушке девичьим почерком с завитками написано: «Зиги. Музыка для полета на край света». Пока лента еще не сдвинулась с места, прямо над последней i в имени «Зиги» стоит сердечко. Из динамика доносится рок– музыка пятидесятых, ныне позабытая группа алкоголиков-суру. Прекрасная песня, которую, увы, так и не сумели понять буржуа. Трек #1 — Helvetti[7] — был слишком сложным, слишком мрачным, и слова его были слишком жестокими для их закоснелого, ограниченного, будто плодный пузырь, музыкального вкуса. Пусть они катятся в ад. К тому времени, когда Серость затопит их кухни
Зиги прикуривает самокрутку. Он стоит посреди кабины в своем шерстяном свитере и кивает в такт. Вот она, реальная музыка. Говорит обо всем, как есть. Но все-таки чего-то не хватает.
— Зиги, ты оставил куртку! — говорит в темноте погибель девичьим голосом. Но Зиги не смеет открыть заплывшие глаза. Он знает, что его там ждет на самом деле. Запах снега повсюду, он проникает в лопнувшие капилляры. О, буржуазная парфюмерия!
— Э-ээй! — поет погибель. — Твоя косуха!
— Эй ты… погибель… — сипит Зиги в темное пространство зимы. — Скажи же… крутейшая косуха?
— Да, просто зверски крутая.
Где-то наверху звенят замки. Рот наполняется кровью, в глазнице тает снежок. Зиги кашляет:
— Злая погибель… тебе… нравятся косухи?
— Нравятся.
— И ты знаешь, кто я?
— Конечно! — радостно восклицает погибель. — Ты Зиги — самый плохой мальчик в школе.
Двадцать один год спустя Зигизмунт Берг открывает инструментальный ящик в кабине. Там, поверх гаечных ключей, лежит черная кожаная куртка. Его старая косуха. Он надевает ее. Она уже не сидит так хорошо, как раньше, на его сгорбившихся плечах. Замок не сходится на пивном животе — ну и пусть. Так тоже круто. Он оставляет куртку расстегнутой. Семь белых полос на спине выглядят опасно, как прежде. Одевшись, энтропонавт подходит к двери аэростата и закидывает свой конский хвост за плечо.
Изнутри в стылую Серость несутся звуки сурийского рока. Воет губная гармоника. Можно подумать, что Зиги просто чилит там, на пороге.
? Mutta mika on maa?
Se on Helvetti. *
…подпевает он и ударяет ладонью по кнопке. Начинается новый такт, и одновременно с этим слышится лязг стальных конструкций: опускаются шасси пропеллеров. Корабль начинает стрекотать под музыку, его винты раскрываются в Серости, как пышные венчики стальных цветов, лопасти разворачиваются книзу. Сейчас будет самое мощное место во всей песне:
? Se ei ole mikaan kauhupaikka… **
…поет Зиги, и к нему присоединяется знакомый искаженный голос. Вместе они сильны — в последний раз:
? Ennemminkin siella on surullista. ***
Призрачная серая цитоплазма Игнус Нильсен стоит внизу на посадочной площадке, среди разворачивающих лопасти винтов.
Зигизмунт смотрит на него, а Игнус смотрит на Зигизмунта. Струи тумана текут сквозь мерцающее сердце цитоплазмы — чуть более светлый сгусток в вертикальном пятне глубокой Серости. Враг материи прорастает из его спины, точно крылья.
— Коммунизм прощает тебя, — говорит Игнус Нильсен, — коммунизм понимает.
— Игнус, — бормочет энтропонавт, — прости меня.
— Уже простил. В Грааде у нас был товарищ — такой же, как ты. Его nom de guerre Ион Родионов. Его я тоже считал своим другом. Тебе ведь знакомо его имя?
— По воронке.
— Но знаешь ли ты, кем он был? Он был математиком Революции, возглавлял партию вместе со мной и Мазовым. Об этом никто не знает. Как и о том, почему он забрал из Граада модель «Харнанкура».