Божьи безумцы
Шрифт:
Мой крестный, старейший в семье, сидел на одном конце стола, на другом — Дезельган, отец Финетты, по правую его руку — сын Авель, затем старшая дочь Катрин, затем его жена, которой он приказал сесть в такой вечер за стол и поужинать вместе со всеми; напротив них сидели я, Финетта и моя мать; сотрапезники сидели далеко друг от друга, — ведь стол был большой, сделай в иные времена.
Катрин принесла круглый каравай хлеба, а мать ее — старую семейную Библию, достав книгу из тайника, где ее прячут в доме. Старик Поплатятся раскрывает Библию, не листая, и читает с закрытыми глазами: «Слышен вопль от Оронаима, опустошение и разрушение великое. Сокрушен Моав; вопль подняли дети его. На восхождении в Лухит плач
Чтец остановился. Дольше обычного длилось молчание, чтобы каждый в отдельности побеседовал с господом. Затем старец закрыл Библию, сделал ножом крест на каравае хлеба и сел на свое место.
Великолепный окорок, который обычно прячут вместе с Библией, приберегая его на черный день, вино, закупоренное в бутылки в день рожденья Авеля, Катрин и Финетты, — заветное вино, которое надлежало хранить до дня их кончины, — и даже сахар, драгоценное целебное средство при тяжелых болезнях, — Дезельган все потребовал подать на стол за последней трапезой, — десять лет лишений ради единственного вечернего пиршества; но вся эта роскошь вызывала лишь горькие воспоминания о прежних празднествах. И поэтому после трапезы женщины не спешили убрать со стола и уйти, чтобы мужчины потолковали на свободе.
Долгая стояла тишина, слышно было лишь, как шипят и потрескивают поленья в разгоревшемся пламени, и каждый молча следил за этими звуками, пока не раздался голос моего крестного.
— Луи! Надо решиться. Такова уж господня воля.
— Господня воля? Не может того быть! — возразил отец Финетты и, положив руки на стол, тяжело налег на него, будто хотел вдавить его в пол.
Его жена и моя мать зарыдали, а старик Поплатятся и Дезельган глядели в глаза друг другу; крестный словно говорил взглядом: «Да, да, надо», а Дезельган мотал головой: «Нет, нет!» И вдруг он изо всей силы стукнул кулаком по старой дубовой столешнице, так что обе матери вздрогнули и затихли.
— Нет! Не может господь мне сказать: «Тело твое скоро погибнет, так расстанься с ним». Господь не требует от несчастного своего творения непосильных дел.
Как странно было слышать: в тот вечер в Борьесе мужчины не говорили на родном своем наречии. Но, как всегда, отец Финетты вышел за дверь поразмять ноги перед сном, убрать на место топор или мотыгу, кликнуть собаку лишь для того, чтобы услышать, как она залает в ответ, подышать, как обычно, ночной прохладой. Но вот он вернулся и подошел к столу, а там все сидели безмолвно и ждали его.
— Ты что ж, Луи, думаешь, они тебя убьют здесь, в твоем доме? Нет, сынок, не такие они порядочные! Они тебя угонят в испанские тюрьмы или ради поживы продадут тебя в невольники дикарям на острова.
Отец повернулся к сыну своему Авелю и, сурово глядя на него, сказал:
— Ты мужчина и старший среди детей моих, ты уже вошел в возраст и можешь собственным умом жить. Скажи, что думаешь, хоть раз скажи!
Авель сидел, молча опустив голову, глядел на свои руки и так крепко прижимал друг к другу ладони, что кончики длинных его пальцев загибались назад. Дезельган перевел взгляд на Катрин и, сразу выпрямившись, застыл в безмолвной скорби; затем, выждав некоторое время, посмотрел на жену, и та вдруг разразилась горькими рыданиями вместе с матерью моей. Дезельган ворчал: «У старых баб глаза на мокром месте», — и, стукнув по столу, оборвал их рыдания. Крестный передал мне Библию и попросил прочесть вслух о бегстве Лота и об исходе из Египта. «Кто у тебя есть еще здесь? Зять ли* сыновья ли твои, дочери ли твои, кто бы ни был у тебя в городе, всех выведи
Дезельган поднялся на чердак дома своего и, принеся высокую колыбель, бережно поставил ее между печью для хлеба и очагом.
— Вот отсюда и досюда сделал я первые свои шаги, и мой отец также, и мой дед, и прадед мой, как о том помнят люди…
И посмотрев на Финетту, он вновь обратил взгляд на колыбель, стоявшую между печью и очагом.
— Вот здесь у нас вступают в жизнь!
Моя любимая сидела не шелохнувшись, но две слезинки выкатились у нее из глаз и заблестели на щеках.
Дезельган встал из-за стола и велел всем ложиться спать, тогда и мы встали, но не все: Авель и старшая дочь Катрин как будто не в силах были подняться, так давил на них взгляд отца.
Наконец Дезельган пожал плечами и, тяжело вздохнув, Закрыл глаза.
— В такие времена, когда король дает семилетним детям право менять религию, не может отец мешать детям самим в зрелости выбирать путь.
И лишь тогда Авель и Катрин поднялись из-за стола и, опустив голову, медленно подошли к отцу; он дал им наконец благословенье, и матери вволю наплакались, глядя на них.
— Ступайте, дети мои. И возьмите из наследства, назначенного вам, то, что сможете унести (это не лучшая часть), возьмите, как будто я умер. — И он добавил на родном наречии: — Пойду задам корму скотине, зачем ей раньше времени мучиться?
На рассвете мы уже подходили к перевалу Шальсьо и тут вдруг почувствовали какой-то странный едкий запах, пропитавший даже ночную росу. Мы остановились и, вытянув шею, принюхиваясь, спорили, что это такое может быть. Старик Поплатятся, догнавший нас у перевала, ничего не сказал. Он-то давно заметил, что уже несколько дней запахи, разливавшиеся в предрассветной прохладе, изменились. А через час и мы поняли, что это запах гари, — но не от обычного лесного пожара, какие случаются у нас летом в сосновом бору. Мы в это время проходили над Солейролем, где накануне побывал Отступник.{99}
Мы идем вслед за пламенем пожаров, шаг за шагом, видим, как обращаются в дым соломенные кровли овчарен, амбаров, сеновалов, как один пожар занимается от другого, как рушатся балки, как регулярные войска и ополчение горожан усердствуют, разбивают стены домов, опустошают подвалы и погреба… Мы следуем за Зверем и видим, как он разевает свою огнедышащую пасть и пожирает наш малый край; идем вслед за ним, спускаясь с высоких Севеннских хребтов, иной раз бываем от него так близко, спрятавшись в лесных зарослях, что слышим, как поджигатели насмехаются над нами. Их великое множество, как белых червей на падали, так же как черви, они кишмя кишат на своей добыче, вся эта нечисть клубком свилась; их так много, что мы не можем напасть на них, даже если позовем на помощь Кастане, Ла Роза и Роланда. А Кавалье мы все равно звать не станем: он и без того изрядно мстит за нас в нашем Ханаане, и коли там его не будет, так в скорости еще новые полки, уйдя из Долины, пожалуют в горы на подмогу Отступнику.
День за днем мы видим, как горят крупные селения и деревни, хутора, мызы, горят одна за другой, мы пьяны от пламени пожаров, у нас сухо во рту, стесняется в груди дыхание и огнем горят руки.
Недавно вечером, спрятавшись среди скал, мы смотрели на пылающий Тремежоль, и вдруг словно хрустнула кость великана: это Бельтреск, державший на колене свою большую саблю, с такой силой налег на нее, что нечаянно переломил. Кузнец отшвырнул обломки и вооружился тяжелой палицей, — до него сию дубинку никто поднять не мог.