Божьи безумцы
Шрифт:
И тогда на поляне среди гранитных глыб настала гробовая тишина, все оцепенели, у всех в груди стеснилось дыхание, у всех перехватило горло; несомненно, даже горные ручьи и ветер, и скалы — все поняли: каштаны, водопады, птицы, эхо в гранитных скалах — все Севенны почувствовали вместе с нами, какая страшная беда нам грозит, и так же, как мы, пытались освоиться с этой мыслью.
Нас распирало от возмущения, нам хотелось поскорее расспросить обо всем подробнее, но усталый гонец, убедившись, что мы поверили ему, уже спал мертвым сном.
Робко забрезжила заря. Маленький Никола-Давид-Иисус, родившийся в Пустыне,
И вдруг багровый свет нового дня прорезал небо, как свежая рана.
* * *
Едва открыв глаза, гонец попросил нас дать ему лошадь, и мы не пожалели для него самого лучшего коня — одного из двух золотисто-рыжих красавцев, которых недавно выпрягли из кареты девицы де Мейрьер. Гонец не стал мешкать, только съел перед дорогой миску вареных бобов.
— Слушай, а неужели королева английская и принцы Голландии допустят такое злодейство? Ведь они же обещались помочь нам? — сказал Жуани. — И мы послушались их, были очень милосердны.
Гонец сообщил нам, что были посланы из Гааги (которая находится, как известно, в Голландии) шесть офицеров; трое из них, струсив, остались в Швейцарии, четвертого убили крестьяне в Ларжантьере; двоим удалось добраться до Алеса, где один из них, по имени Жанке, предал другого, некоего Пейто, уроженца Сент-Ипполит-де-Катона, и его заживо колесовали в Алесе на новой городской террасе, названной Маршальской. Жуани указал на далекий горизонт, где кровавая заря не столь грозно обагряла небо.
— А ведь море не так от нас далеко. Где ж обещанные корабли?
Оказалось, что два фрегата уже подходили к Эг-Морту, но ветер переменился и корабли повернули в открытое море и поплыли к Ливорно на соединение с английской и голландской флотилиями.
— Стало быть, и там тоже ветер переменился. Коли дело так обернулось, плохой это знак! — пробурчал Жуани. — А что Ролланд говорит? Как он думает — придут корабли?
Гонец покачал головой, подтягивая стремена, потом вскочил в седло, но Жуани остановил коня, у которого трепетали ноздри.
— Из Лозера ты им только вот что передай: там, мол, у них наверху убили старика, собиравшего свой виноград, и с тех пор никто в севеннских горах не убирал винограда… И нечего тебе так уж торопиться, братец, — мы тут еще долго будем хозяева. Истинная правда!..
* * *
Каменщик возвращался домой с поденщины; он ехал на ослике, болтая ногами, и распевал во все горло, от его куртки, заляпанной известкой и цементом, поднималась белая пыль, так как всадник в лад песне ударял себя в грудь.
Жуани загородил ему дорогу.
— Кончил ты не только поденщину, дурень! Кончится сегодня твоя жизнь, домой вернешься покойником.
Лишь когда маленький Верниссак стащил каменщика с ослика и поставил на колени, он понял наконец, что мы собираемся его убить и догадался, за что именно.
— Ох, Никола! Да что ты! Ты же не первый день меня знаешь. Я всегда делал для наших все, что в силах моих было, а иной раз даже и свыше сил… Чем же
— Когда солнце опустится за гребень Лозера, — перебил его Жуани, — ты умрешь.
«Так поступим со всеми, кто будет работать против детей божьих», — дощечка с надписью была заготовлена заранее, их даже сделали несколько штук и захватили с собой.
Каменщик стоял на коленях и молился на наш, гугенотский лад, а сам все поглядывал на красную кромку, окаймлявшую гребень Лозера, багрово-красную, становившуюся все уже. И вдруг долина вся потемнела, Бельтреск взял с седла кирку, которой каменщик пользовался, обтесывая камни, и размозжил ему череп. Потом и кирку, и тело убитого, и дощечку с надписью погрузили на седло и пинком погнали ослика домой.
Мы двинулись в обратный путь, и тут Финетта ста та спрашивать, почему господне правосудие суровее к маленьким людям, нежели к знатным господам.
Бельтреск (он отправил на тот свет и слугу мессира Планьоля) засунул в рот огненно-рыжий ус и, пожевав его, пробормотал:
— Деточка моя бедная! Я… Нет, не умею тебе объяснить… Знаю только, что так надо.
Гюк подошел к моей жене и ответил:
— Запомни, милая сестрица во Христе: враг разит тебя потому, что он солдат, а брат твой — потому, что он предатель. С врагом ты сражаешься, а предателя караешь, и это правильно.
* * *
В первую ночь кругом была такая тьма, такая кромешная тьма — ни луны, ни звезд, — и напрасно мы старались угадать, что за пятнышки, три розовых пятнышка виднеются в ртом черном мраке. Мы и слушать не хотели моего крестного, — он голову давал на отсечение, что это горят три селения: Кро, Кастаньоль и Сент-Андеоль; но на следующее утро мы убедились, что он прав, когда весь народ из трех сгоревших деревень: мужчины, женщины, старики, дети, больные — пришли к нам в Пустыню; на ночлег они остановились в пересохшем русле Люэка, так черно было вокруг в первую ночь уничтожения Севенн.
Как бы я хотел удержать своими руками эту вечерю в Борьесе, не давать ей закончиться, — ведь с самого начала мне ясно было, что семья проводит в доме последние мгновения, а затем все рухнет. Описывать тот вечер мне приходится так же вот, как старики рассказывают о делах давно минувших, кои никогда не повторятся. Все было только вчера, а сейчас вспоминается как что-то давнее-давнее.
В очаге пылают толстые сухие поленья, — лучшие дрова, какие берегут к рождеству. Раньше срока отпраздновали в Борьесе сочельник, но увы! Хоть и развели жаркий огонь, все же нет праздника в доме, когда за старинным столом семья собралась в последний раз.