Божьи воины. Трилогия
Шрифт:
– Никаких фигур! – зарычал Крейчиж, вздымая векеру. – Никаких скульптур! Покараю идолов Вавилона!
Никто не знал, каким образом Самсон вдруг оказался перед фигурой, между ней и проповедником. Но он оказался там и был там, перекрывая доступ к ней распростертыми крестом руками. Что он делает, подумал Рейневан, видя испуганную
750
«Благослови, душа моя, Господа, и вся внутренность моя…». Псалом 102:1.
Проповедник попятился на шаг, пораженный. Но быстро остыл.
– Божка заслоняешь? Идола оберегаешь? Насмехаешься над словами Библии, богохульник?
– Уничтожь что-нибудь другое, – спокойно ответил Самсон. – Это нельзя.
– Нельзя? Нельзя? – У Крейчижа пена выступила на губах. – Я тебя… Я тебя… Вперед, дети! На него! Бей!
Мгновенно, моментально рядом с Самсоном встал Шарлей, рядом с Шарлеем – Таулер, рядом с ними Дроссельбарт, Жехорс и Бисклаврет. И Рейневан. Сам не зная, как и зачем. Но встал рядом. Заслонял. Самсона. И скульптуру.
– Так? Значит, так, еретики? – взвизгнул Крейчиж. – Идолопоклонники! А ну, дети! На них!
– Стоять, – раздался от притвора звучный и властный голос. – Стоять, сказал я.
Вместе с Прокопом Голым в церковь вошли Карловец, Прокоупек, Ярослав из Буковины, Урбан Горн. Их шаги, когда они шли по нефу, гудели и звенели, пробуждали грозное эхо. Факелы отбрасывали зловещие тени.
Прокоп подошел, быстрым и суровым взглядом осмотрел и оценил ситуацию. Под его взглядом пращнички опустили головы, напрасно пытаясь спрятаться за полами рясы Крейчижа.
– А потому что, брат, так… – забормотал проповедник. – Эти вот… вот они, эти…
Прокоп Голый прервал его жестом. Вполне решительным.
– Брат Белява, брат Дроссельбарт. – Таким же жестом он призвал обоих. – Пойдемте, я должен перед походом обсудить некоторые вопросы. А ты, брат Крейчиж… Уйди. Уйди и…
Он остановился, взглянул на скульптуру.
– Уничтожь что-нибудь другое, – докончил почти сразу же.
Ревел вол, блеяла коза. Дым стелился низко, плыл к камышам над рекой. Стонал и охал раненый, только что сшитый цирюльником из Собутки. Среди беженцев словно духи кружили минориты, выискивая признаки возможной заразы. Бог их послал, этих монахов, подумала Дзержка. Разбираются в заразах, высмотрят в случае чего. И не боятся. В случае чего не сбегут. Не они. Они не знают страха. В них всегда живет скромное и тихое мужество Франциска.
Ночь была теплая, пахло весной. Кто-то рядом громко молился.
Спящая на подоле Дзержки Эленча пошевелилась, застонала. Она устала, подумала Дзержка. Она истощена. Поэтому спит так неспокойно. Поэтому ее мучают кошмары.
Опять.
Эленча застонала во сне. Ей снились бой и кровь.
Идущий по золотому полю черный тур, думал Рейневан, глядя на полуутопленный в грязи щит. Такой герб профессионалы называют d’or, au taureau passant de sable.
Он нервным движением протер лицо.
Taureau de sable, черный тур – это рыцарь Генрик Барут. Тот самый Генрик Барут, который три года назад оскорблял меня, бил и пинал на зембицком турнире. Теперь досталось ему – удар железным билом цепа так расплющил и деформировал армэ, что о том, как выглядит голова там, внутри, лучше не думать. Гуситы содрали с погибшего рыцаря баварские латы, но погнутый шлем не тронули. Поэтому Барут сейчас лежал как какой-то гигантский гротеск, в штанах, рубахе, в кольчужном чепце, в шлеме и в луже крови, вытекшей из-под шлема.
«А три розы, trois rоses, – это Кристиан Дер. В детстве я играл с ним в рощах за Бальбиновом, над Лягушачьими прудами, на повойовицких лугах. Мы играли в рыцарей Круглого Стола, в Зигфрида и Гагена, в Дитриха и Гильдебранда. А потом вместе гонялись за волвольницкой мельниковой дочерью, справедливо полагая, что кому-нибудь из нас она наконец позволит пощупать кое-что рукой. Потом Петерлин взял в жены Гризельду фон Дер, а Кристиан стал моим дядей… А теперь вот лежит в красной грязи, глядит в небо остекленевшим глазом. И настолько мертв, что мертвее уж не бывает».
Он отвел взгляд.
Война – дело без будущего, а солдатчина – дело бесперспективное, утверждал Беренгар Таулер. Из военной заварухи родится Новый Прекрасный Мир, доказывал – неискренне и слишком обманчиво – Дроссельбарт. Двадцатого апреля 1428 года, во вторник, в селе Мочидло, развеялись надежды обоих. Таулера – на будущее и перспективы, Дроссельбарта – на что бы то ни было.
В Мочидло им приказал ехать Прокоп Голый. С агитацией. Опасаться, что кому-нибудь в Силезии еще придет в голову идея сформировать из крестьян пехоту, скорее всего было нечего, однако Прокоп, как говорится, предпочитал дуть на холодное. Под Нисой, крутил он ус, хорошо сагитированные крестьяне сбежали, прежде чем дело дошло до столкновения. Поэтому надо продолжать агитацию. Имея в виду будущие стычки.
Они отправились утром, десятеро конных и одна боевая телега. Конников выделил князь Федька из Острога, это были, как и большинство княжеской дружины, венгры и словаки. Телега, четырехконная, как каждая боевая, принадлежала нимбургцам Oтика из Лозы и охранялась стандартным эскортом: тележным гейтманом, возницами, четырьмя стрелками с пищалями и пятью людьми, вооруженными цепами, глевиями и судлицами. С ними ехали Дроссельбарт в качестве агитатора, Жехорс – в качестве помощника агитатора, Рейневан в качестве помощника помощника, Шарлей в качестве помощника Рейневана, Беренгар Таулер в качестве избытка Прокоповой милости и Самсон в качестве Самсона.
Конные венгры, которых чехи презрительно называли кумашами, согнали жителей Мочидла на площадь, а затем быстро разъехались по халупам, чтобы по своему обычаю попытаться что-нибудь украсть, а может, кого и изнасиловать. Кумашские привычки в гуситской армии сурово наказывались, поэтому острогские мадьяры осмеливались действовать только втихую, во время дальних поездок, когда никто не видел. Тележный гейтман рашил, что ему видеть не хочется. Его подчиненные тоже всю активность направили на сонную болтовню, почесывание задниц и ковыряние в носу.