Божий Дом
Шрифт:
— Бернард, ты поступил в ЛБЧ, они провели отличную диагностику, а, когда они закончили, ты сказал им, что ты хочешь, чтобы тебя перевели сюда. Почему?
— Я не знаю, — сказал Бернард.
— Это из-за врачей? Они тебе не понравились?
— Врачи? Не, на врачей я не могу пожаловаться.
— Процедуры или палата?
— Процедуры или палата? Не, они тоже были в порядке.
— Медсестры? Еда? — допрашивал Толстяк, но Бернард качал головой — нет. Толстяк засмеялся: — Послушай, Берни, ты попал в ЛБЧ, они провели отличную диагностику, но когда я спрашиваю, зачем ты перевелся
— Зачем я здесь? — протянул Бернард, — что ж, здесь я могу пожаловаться!
Я пытался пойти спать, когда ночная сестра попросила оказать ей услугу. Мне совсем не хотелось, но все же я спросил в чем дело.
— Эта женщина, которую вчера перевели из хирургии, миссис Штейн.
— Метастазирующий рак, — сказал я, — неоперабельный. И что с ней?
— Она знает, что хирурги ее разрезали, взглянули и зашили, ничего не сделав.
— И?
— И она спрашивает, что все это означает, а ее Частник ей не говорит. Я считаю, что кто-то должен с ней поговорить.
Не желая в этом участвовать, я сказал:
— Это работа ее Частника, не моя.
— Пожалуйста, — взмолилась сестра, — она хочет узнать, кто-то должен ей рассказать.
— Кто ее Частник? — спросил Толстяк.
— Поцель.
— А, понятно, Рой, я с этим разберусь.
— Ты?! Почему?
— Потому что этот червяк, Поцель, никогда ей не скажет. Я веду это отделение, и я об этом позабочусь. Иди спать.
— Но ты же говоришь мне и Эдди не гнать волну.
— Правильно, но это другое. Она должна знать.
Я увидел, что он вошел в палату и сел рядом с ней на койке.
Ей было сорок. Худая и бледная она куталась в одеяло. Я вспомнил рентген ее позвоночника, изъеденный раком, соты вместо костей. Если она резко двинется, она может сломать позвонок, повредить спинной мозг, остаться парализованной. Фиксирующий воротник заставлял ее казаться еще более стойкой. На фоне ее воскового лица глаза казались огромными. Из коридора я видел, как она задала Толстяку вопрос и заглядывала в его глаза в поисках ответа. Он заговорил, и ее глаза наполнились слезами. Я видел, как Толстяк протянул руку и отечески ее обнял. Я не мог это видеть. Безнадежность. Я ушел спать.
В четыре утра меня разбудило новое поступление. Матерясь, я поплелся в приемник и увидел Сола, портного с лейкемией, ремиссию которого мы праздновали в октябре. Сол умирал. Как будто мстя за отложенное наступление смерти, его костный мозг взбесился, выплевывая поврежденные раком клетки, делавшие Сола безумным, с температурой, кровотечениями, анемией, болями, а в местах, где пораженные раком иммунные клетки не смогли предотвратить распространение бактерий, кожа была поражена гноящимися язвами стафилококка. Слишком ослабевший даже для того, чтобы двигаться, слишком безумный, чтобы плакать, с опухшими деснами и кровоточащим языком, он жестом попросил жену выйти, а меня наклониться, и прошептал:
— Вот и все, доктор Баш, не так ли? Это конец?
— Мы можем попытаться добиться еще одной ремиссии, — сказал я, не веря в то, что говорю.
— Не говори со мной о ремиссии. Это ад! Послушай, я хочу, чтобы ты меня
— Что?!
— Прикончи меня. Я уже мертв, так позволь мне умереть. Я не хотел приходить, она меня заставила. Я готов, ты мой врач, дай мне что-то, что меня прикончит, хорошо?
— Я не могу этого сделать, Сол.
— Дерьмо! Ты помнишь Сандерса? Я был там, на соседней койке. Я все видел. Страдание! Ужас! Не дай мне умереть так, как он. Что? Ты хочешь, чтобы я что-то подписал? Я подпишу! Сделай это!
— Я не могу, Сол, ты знаешь.
— Найди мне кого-то, кто это сделает!
— Я обещаю, что тебе не будет больно, но большего я не могу сделать.
— Боль? А как же боль внутри? В моем сердце? Что мне сделать, доктор Баш, — продолжал он, — умолять? Ты не хочешь, чтобы я страдал, как Сандерс. Ты любил его, я знаю!
Я смотрел в его налитые кровью глаза, инфекция ползла с век к сосудам конъюктивы, бледной от недостатка красных кровяных телец, и я хотел сказать: — Нет, Сол, я не хочу, чтобы ты страдал. Я хочу, чтобы ты умер легко.
— Видишь! Это конец! Прикончи меня!
Я продолжал протестовать, вспоминая, как страдал и умирал Сандерс, жуткая мысль пришла мне в голову, жуткая потому, что на мгновение она не казалась такой жуткой: «Да, Сол, я прикончу тебя!» И я начал работать, как сумасшедший, чтобы его спасти!
Я вернулся в отделение и прошел в комнату с неизлечимой пациенткой Поцеля. Толстяк все еще был там, они играли в карты, болтали. Когда я заглянул, что-то странное случилось в игре, и они оба залились смехом.
После утреннего разбора карточек, когда Толстяк отправился есть, а Хупер в патологию, ГМП с невинным видом сказал мне, что Лайонел-Пуловер позвонил ему и попросил осмотреть «красные штучки», которые появились на его великолепном лобке и страшно чесались. Эдди спросил меня, что ему делать и я ответил:
— Делать?! Ты — доктор, делай то, что делают доктора: осмотри его. Назначь осмотр здесь через пять минут.
Я попросил оператора позвонить Толстяку, Хуперу, Сельме и медсестрам, Рыбе и уборщикам и направить их в Город Гомеров немедленно. Я увидел Лайонела, идущего по коридору. Нервно оглядываясь, он вошел в дежурку. Я подошел к вызванной мной толпе и сказал: «нам нужно идти в дежурку, немедленно!» — и все десять человек вошли туда. Лайонел был в голубом лишь выше пояса и сидел на столе с голым низом, почесывая свои коричневые лобковые волосы. Глотай Мою Пыль сидел напротив него в раздумии. Увидев нас, Лайонел покраснел и начал что-то мямлить. Потом он решил, что он не хочет объясняться и остановился, сказав:
— Это по поводу моего здоровья.
— Лобковая вошь, — сказал Эдди, — у Лайонела венерические мандавошки.
— По поводу здоровья? — сказал я. — Вы знаете, мы не можем винить Лайонела за это, нет не можем. Мы можем только винить систему, систему в которой околомедицинский персонал охотится за бесплатной консультацией. Насколько часто в Доме кто-то хлопает меня по плечу и говорит: «Эй, док, у меня проблема, не посмотришь?»
Лайонел надел трусы и серые элегантные брюки и отчалил. С этой минуты, сталкиваясь с Лайонелом, все о чем мы думали — его населенный мандовошками лобок.