БП. Между прошлым и будущим. Книга 2
Шрифт:
Хронологически книга завершается перелетом в Америку, где продолжилась неординарная биография семьи Людмилы Кафановой и Романа Романова, послужившая сюжетом второй книги этого «двукнижия». Прочтенное мной, как заметила автор в нашем телефонном разговоре, — только первая ее часть. А вторая — она тоже написана, в ней будут США, Нью-Йорк, ставшие для автора «второй родиной», как принято иногда выражаться.
Только, мне кажется, это не вполне точно: родина-то, всё же, это место, где мы родились — и как бы нам там ни приходилось, именно о ней, ставшей фоном повествования и местом его действия, по большому счету, показалось мне, эта книга. И дай-то Господь
И вы, мундиры голубые…
Лев Бердников
«Щеголи и вертопрахи», — так назвал Лев Бердников свою новую книгу. Что такое щеголи — можно и не объяснять, хотя, в наше время привычнее — «франт», ну еще, может быть, «стиляга». А вот «вертопрахи» — это нечто совсем забытое… Словарь Ожегова объясняет: «легкомысленный, ветренный человек».
Ну да — так оно и было в российской истории: ее судьбу порой решали они — щеголи и вертопрахи, — волею случая вознесенные к властным вершинам империи. О них рассказывает автор, прослеживая биографии царедворцев XVII–XVIII веков — порой благополучные и даже замечательные, но нередко завершавшиеся на плахе. Только и те, и другие оставили след, ведущий ко дням нынешним, вплоть до нашего Сегодня.
Я снова пролистываю её страницы, отмечая на них самые значимые события и имена фигурантов к ним причастных, приведенные в книге. Вот князь Голицын — «…писаный красавец…модник того времени». Он, «…не только заимствовал внешние атрибуты западной культуры, — продолжаю цитату, но и —…проникал в глубинные палаты европейской и мировой цивилизации». Реформы Петра Первого отразили планы и идеи Василия Голицына, хотя оказались куда более жестокими для страны, ее народа, нежели их предполагал Голицын.
Или Лефорт — «герой мод и кутежей», познакомивший Петра со свободными нравами «Немецкой слободы» и с бывшей своей любовницей Анной Моне, ставшей «метрессой» царя, хотя и не единственной (их историки насчитывают сотню, а то и больше), как и Мария Гамильтон, уж было «примерявшая на себя царскую корону», но завершившая жизнь на плахе — свидетельствуют: Петр поднял ее голову, отсеченную палачом, и «почтил поцелуем»…
Именно Лефорт побудил у царя желание «видеть европейские „политизированные“ государства» — и Петр провел там немало времени. Вот после этого и полетели боярские бороды — их кромсал ножницами сам царь! Не сразу россияне приняли новые порядки, последовавшие за брадобрейством — так, например, жители Астрахани восстали, их восстание было жестоко подавлено генералом Шереметьевым…
Тогда же, примерно, воник царский указ о видах одежды, которые становились присущи разным сословиям. Мундиры-мундирами — только реформы Петра вовсе не были поверхностными, но глубинными — к примеру, именно за ними последовала в России эмансипация женщин. Но и укоренилось подобострастное отношение к лицу, облаченному в форму, предполагавшую его положение в иерархии власти и, соответственно, его возможности — от приближенных к царствующим особам, до жандарма и последнего околоточного… и до… представителей заменивших их ныне сословий. Не об этом ли писал Поэт, аллегорически прощаясь с родиной — «Прощай, немытая Россия… и вы мундиры голубые…».
Страница за страницей развертывается в книге полотно российской истории, имена вершивших её — Петр Толстой, Александр Меньшиков, Екатерина 2-я, Павел 1-й… Больше 30 глав, и в каждой приведены уникальные подробности
Завершив чтение последней главы, читатель обнаруживает еще десяток страниц, содержащих ссылки — остается поразиться количеству первоисточников, с которыми работал Бердников, готовясь опубликовать свой труд. А ведь там немало ссылок и на опубликованные ранее труды самого автора, и, стало быть, совсем не напрасно прошли годы его работы в Музее книги «Ленинки» — где теперь, надо думать, хранится и эта книга…
2009 г.
Шаляпин — каким его знали…
Иосиф Дарский
— Да стоит ли… — сомневался мой собеседник, когда я, ознакомившись с полученной от него книгой, позвонил ему в Нью-Йорк и предложил отозваться о ней печатно, то есть в нашей прессе. — Тираж-то у нее совсем маленький, — продолжал он, — вряд ли тех, кому окажется интересно её содержание, много. Ну вот, вам я послал, друзьям, в «Панораму», в университетские библиотеки здесь — в Штатах, в Россию…
— Как раз потому-то и стоит! — возразил я. — Прочесть ее смогут немногие, коль вы сами «приговорили» свой труд всего-то к сотне-другой экземпляров. Уверен, что вы недооцениваете число, не обязательно меломанов, но вообще всех, кому небезразличны или просто любопытны подробности жизни и карьеры гениального певца, Федора Ивановича Шаляпина. И уж, во всяком случае среди читателей «Панорамы», их совсем немало, это я знаю по своему опыту.
В общем, не убедили меня его аргументы, за которыми, не в последнюю очередь, стояла и его авторская скромность. И потому я вернулся к прочитанной недавно книге Иосифа Дарского и снова листаю ее. Хотя, собственно, я и не закрывал ее — открытой она осталась на странице, где был помещен фотопортрет Шаляпина с дарственной надписью героине моего рассказа «Анна Семеновна» — его копию я послал в свое время Дарскому, зная о его одержимости всем, что связано с певцом. И вот результат этой одержимости — его вторая книга, посвященная Шаляпину, — совершенно удивительное издание, результат многолетнего труда.
Итак — «Шаляпин: герой и автор». Дарский в предисловии пишет: «…книга — не совсем моя»… И действительно: в ней собрано все, «что имеет отношение к певцу — публикации о нем в прозе и стихах, — они составили первую половину книги, — и публикации сочинений самого Шаляпина (вторая половина) как известных, так и малознакомых». Кроме, разумеется, хорошо знакомых многим читателям материалов, вошедших в московский трехтомник 1979 года. Еще в книге Дарского приведены отрывки из воспоминаний и рассказов о Шаляпине Ивана Бунина, Леонида Андреева, Александра Куприна, Владимира Гиляровского, Льва Кассиля…
Итого — 270 страниц убористого текста. Я прочел их почти сразу, отложив другие книги, ждавшие своей очереди.
Не все, вошедшее в этот труд, показалось мне равноценным по значимости и столь уж необходимым для воссоздания облика певца. Наверное, их место могли бы занять иллюстрации, которых, к сожалению, в книге не наберется и десятка, что жаль. Возможно, другие читатели найдут в книге другие достоинства и недостатки — важно только, чтобы эти читатели были. А я пока поставлю томик Дарского на полку в раздел, пополняемый книгами о выдающихся деятелях мировой культуры, — там занимать ему место по праву.