БП. Между прошлым и будущим. Книга 2
Шрифт:
— Гарик, — воспользовался я возникшей паузой, когда Каспаров опять присел возле полуупакованного чемодана, задумчиво рассматривая беспорядочно набросанные в него дорожные пожитки. Сейчас его мысли были где-то бесконечно далеко — и от этого чемодана, и от отеля в Беверли-Хиллз, где мы находились.
— Гарик, свобода спортсмена — это всего лишь специфическая часть свобод, которых в нынешней России так недостает — об этом вы достаточно недвусмысленно высказались в интервью «Плейбою». Рассуждая последовательно, следует предположить, что понятие
Каспаров быстро вскинул голову:
— Социализм с человеческим лицом? — переспросил он. — Пока это выражение звучит для меня странно. Я очень, очень хотел бы увидеть такой симбиоз в действии! У Франкенштейна тоже было человеческое лицо, — иногда шучу я в этом контексте. Это такой у меня мрачный юмор. Хотя, в принципе, подобный социализм существует — в Швеции, например, в Дании, в Голландии, в Австрии, и ничего в этом плохого нет.
— Извините, Гарик, — перебил я собеседника, — но «социализмом» то, что существует в этих странах, можно назвать весьма условно. Да, там развиты отдельные элементы социализма, но…
Здесь я сослался на свидетельство нашего, к сожалению, не постоянного корреспондента — профессора Анатолия Павловича Федосеева, много лет назад ставшего невозвращенцем во время служебной командировки во Францию. Сейчас он живет в Англии, много путешествует и в одной из своих корреспонденций в «Панораму» весьма убедительно поведал читателям о провале эксперимента со «шведским» социализмом, затянувшимся не на одно десятилетие — главным образом, благодаря потенциалу, накопленному страной за предшествующие годы господства в ней процветающего капитализма.
— Но я считаю, что он и сейчас там существует, — возразил Каспаров. — Ведь что такое — социализм? Это — регулируемое налоговой системой перераспределение доходов, так ведь? И там это в полной мере действует.
— А саму идею перераспределения налогов вы считаете справедливой? — спросил я Каспарова. — Ведь, как не перераспределяй, сумма-то так называемого валового национального продукта не изменится…
Гарри ненадолго задумался:
— Ну, если говорить честно, я своего окончательного мнения по этому поводу пока не составил. Я вижу крупные преимущества таких типично капиталистических стран, как Англия, Америка, Германия. И в то же время есть серьезные преимущества в той же Швеции, Дании… в Голландии — в меньшей, правда, степени. Я думаю, что все они могут существовать вместе и одновременно, хотя бы потому, что не может быть одного, единственно гарантированного и правильного для всех пути.
— А давайте, — предложил я, шутя и памятуя наш разговор в прошлый вечер, — давайте, вытащим все же сюда Афанасьева — и спросим у него, что он думает по этому поводу?
— Ну, он-то будет говорить про систему, которая существует в СССР и которая ничего общего с социализмом не имеет. И, насколько я знаю Юрия Николаевича, он будет говорить о необходимости полного демонтажа всего, что там есть.
— То есть, он говорит не о «перестраивании», но прежде всего о разрушении, так я понимаю его позицию?
— Знаете, — прищурился Каспаров, — шахматисты говорят:
Мы помолчали.
— Гарик, — обратился я к нему. — Не думаете ли вы, что вскоре где-нибудь в советской прессе появится перепечатка вашего интервью из «Плейбоя»? И вообще — материал вот такой остроты и такой степени откровенности мог бы появиться сегодня в советском издании?
— Не думаю. По-моему, она, советская пресса, еще не готова к подобному. То есть, в принципе, подобные вещи публикуются — у Яковлева (редактор «Московских новостей» — А.П.), у Коротича (редактор «Огонька» — А.П.), и у них довольно опасная позиция. Но я в интервью сказал прямо то, чего они до конца не договаривают — только, так сказать, подводят к каким-то выводам.
— Ну, вы должны еще понимать, что сказанное вами приобретает определенную весомость: в конце концов, редакторов много, экономистов — еще больше, социологов — пруд пруди, а чемпион мира — один…
— Верно. Потому я и говорю это: я знаю, что сказанное мною прозвучит достаточно весомо. И если я не скажу этого — то кто скажет? Все же я в какой-то степени нахожусь под защитой своего титула, за мной — определенная мировая известность. И если я промолчу — то подам многим очень плохой пример, и, скажем, еще сто человек не заговорят: если, мол, уж Каспаров боится сказать, чего требовать от нас.
— А не дай Бог, ситуация переменится… Вы полагаете, чемпионский титул останется для вас надежной защитой? Или — вы такой храбрый человек?
— Ну, во-первых, я оптимист. И, во-вторых, я искренне считаю себя солдатом. Случись что-то, буду считать — не повезло. Хотя, по историческому раскладу, вроде должно повезти. Слишком уж много людей вынуждены были замолчать — либо в лагерях, как раньше, либо надорваться — как Высоцкий, например. Я должен продолжить эстафету. И я считаю — должно повезти! Ну, а не повезет — что делать…
В этот момент в комнату зашел с каким-то вопросом менеджер Каспарова — молодой, славный на вид парень, прилетевший к Гарри из Англии, где находится его постоянный офис; потом зазвонил телефон — это Альбурт напоминал, что времени до отлета остается не так много — через час у подъезда отеля их будет ждать лимузин. Я выключил магнитофон, который записывал нашу беседу. Здесь уместно сказать, что Каспаров дает интервью крайне неохотно — и потому, что некогда, и потому, что не всегда доверяет объективности прессы и точности передачи сказанного им.
— Хорошо говорить с теми, кто понимает, о чем вообще идет речь, — замечает по этому поводу он. — На Западе это случается не часто.
И еще те, кто его близко знает, говорят, что Гарик не терпит пустословия: если к твоему голосу прислушиваются, у тебя должна быть четкая позиция, которую ты должен уметь заявить — то, что американцы называют «сделать стейтмент». И если этот «стейтмент» не сформулирован — лучше пока промолчать.
В эти дни Каспарову было что сказать: после интервью в «Плейбое» и уже после нашей с ним встречи появилось его интервью в самом многотиражном, а, следовательно, и самом популярном издании — «Ридерс Дайджест».