Брачный офицер
Шрифт:
Полицейский принес моток телефонного провода.
— Это нашли при нем.
— Я же немецкий провод срезал, — гордо вскинулся старик. — Ведь его можно, так ведь? Мы же против немцев.
Джеймс перевел Эрику то, что сказал старик. Тот поскреб в затылке.
— Так было до прихода союзных войск. Мы разбрасывали листовки, призывая итальянцев наносить немцам всяческий урон. Но когда сюда вошли, то, естественно, надобность резать провод уже отпала, теперь мы сами можем им воспользоваться.
— Вот! — Старик вытащил из внутреннего кармана потрепанную листовку и с гордым
— Больше резать провод нельзя, — объяснил ему Джеймс. — Теперь это наш провод.
— Он же немецкий!
— Ну да, но… — Джеймс вздохнул. — Ладно, неважно.
Стоявший перед ними старик, очевидно, совершенно запутался в происходящем.
— Почему бы не выпихнуть его отсюда? — предложил Эрик.
— Нет, нельзя, — твердо сказал полицейский. — Он обвиняется в порче союзного военного имущества. За такое положено до десяти лет тюрьмы.
— Что ж делать-то? — спросил Эрик.
— Тут мы мало что можем, — хмуро сказал Джеймс. — Формально это не наше дело.
Они узнали у старика, где находится его деревня; оказалось, где-то южнее Неаполя. Вернувшись в свою штаб-квартиру, Джеймс скатил мотоцикл армейской контрразведки со стойки, спустил его по каменной лестнице вниз и газанул. Главная магистраль, выводившая из города, была очищена от завалов, по нему ползла уже пара трамваев. Похоже, в местный обычай входило, чтобы водитель двухколесного транспорта непременно, уцепившись за трамвай, тащился так по возможности дольше, дабы сэкономить бензин и не перетрудить ноги. Наконец Джеймс с облегчением вырвался за пределы города и оказался в сельской местности. В этот замечательный весенний день, подставив лицо солнечным лучам, можно было вообразить, что война где-то далеко, за тысячи миль отсюда.
Проносившийся мимо пейзаж и по сей день, вероятно, не слишком изменился со времен Средневековья. Ухоженные поля, согнувшиеся в три погибели женщины, работавшие там, были в тех же бесформенных черных платьях и платках, какие, должно быть, носили еще во времена Боккаччо. Изредка встречался в качестве подсобной силы бык или мул, хотя в основном тут трудились вручную.
Наконец Джеймс разыскал деревню, которую назвал старик, и, расспросив вокруг, нашел дом. Тот стоял на отшибе среди заросших сорняками участков: старик, подумал Джеймс, теперь, должно быть, слишком стар, чтоб их обрабатывать. Небольшие кучи металлолома — корпус обгоревшего грузовика, пара кусков искореженного металла от немецкой бомбы, пустой ящик из-под американских боеприпасов, — свидетельствовали о его новом промысле. Кучи застыли среди зловещей тишины. Весь дом, если не считать двух пристроенных комнатенок, был величиной не более хлева. Джеймс постучал в дверь. Крикнул: «Эй!» Ответа не последовало.
Он толкнул дверь и вошел в дом. Когда глаза свыклись с мраком, он различил кровать под окном, прикрытую тряпьем. Небольшая выпуклость над тряпьем постепенно выявила контур иссохшего старушечьего лица. Глаза, подернутые призрачной катарактой, слепо, не мигая, уставились в потолок.
— Buongiorno, signora, —
Женщина не шелохнулась, будто не слыхала.
Джеймсу показалось, что она при смерти. Он заглянул на кухню: там ничего съестного не было и в помине.
— Что, вы сказали, намерены предпринять? — Майор Хеткот в изумлении уставился на Джеймса.
— Я хочу, сэр, просить итальянцев, чтоб они его освободили, — сказал Джеймс. — Даже если он совершил что-то противозаконное, хотя это весьма спорно, его стоит освободить из чувства сострадания.
— Из чувства сострадания? — багровея, повторил майор. — Слушайте, капитан, в данный момент в шестидесяти милях отсюда более пяти тысяч наших солдат гниют в своих окопах по грудь в холодной воде под нескончаемым немецким обстрелом, не имея возможности даже встать и помочиться, чтобы не схлопотать в лоб пулю снайпера. Спросите их, что они думают о сострадании!
— Мне известно, сэр, как тяжело сейчас на передовой. — Майор недоверчиво крякнул, но Джеймс продолжал: — И все же, несомненный долг военной администрации придерживаться справедливости. А человек этот арестован без всяких на то оснований.
— Арестован его же соотечественниками итальянцами!
— Но в результате нашей операции…
— Которая, судя по вашему рапорту, потерпела полный крах! — парировал майор.
Джеймс смолчал.
— Неужели вам так-таки нечего предъявить этому аптекарю Дзагарелле? — вздохнув, произнес майор, переводя взгляд с Джеймса на Эрика.
— Нечего, сэр… — пробормотал Эрик.
— Насколько я понимаю, в результате его выпустили из заключения?
— Так точно, сэр, — сквозь зубы процедил Джеймс.
— Выходит, вы признали, по меньшей мере, одно задержание незаконным, — язвительно бросил майор.
— Так точно, сэр.
— Таким образом, выставив на явное посмешище союзную военную администрацию. — Майор указал на дверь: — Выметайтесь вон, Гулд. И вы, Винченцо. Постарайтесь оба как можно дольше не показываться мне на глаза.
— Слушаюсь, сэр, — сказал Джеймс и робко добавил: — Насчет того расхитителя провода, сэр…
Майор сверкнул на него глазами:
— Позвоню куда следует, хотя, ей-богу, у меня полным-полно куда более важных дел.
В тот вечер Маллони появился, как обычно, ровнехонько в семь. Но, церемонно ударяя в гонг, он явно еле сдерживал переполнявшее его ликование. Все прояснилось, едва он стал расставлять фаянсовую посуду: вместо обычных плоских тарелок, на которых подавалась «Тушенка с овощами», британским офицерам были предложены суповые миски.
— Эй, Маллони, в чем дело? — спросил Керник.
— Эта зуп, — произнес не без гордости Маллони. — Мясе зуп.
Выйдя из комнаты, он вернулся затем с треснутой супницей такой громадной, что едва удерживал ее в руках. Размером и формой супница напоминала немецкую морскую мину. Но едва Маллони приподнял крышку, Джеймс увидел, что внутри — кто бы сомневался! — темнела вязкая жижа, чем-то напоминавшая пиво «Браун Виндзор».
— Что-то новенькое, — одобрительно прокомментировал Уолтерс. — Молодец малый, старается.