Браслет из города ацтеков

Лесина Екатерина

– Это тот мальчик? – спросил Ицкоатль и сделал мне знак приблизиться.

По велению его я повторил историю, со мной произошедшую, и сердце мое билось часто, предвкушая перемены.

А следует сказать, что Ицкоатль был человеком особым. Пусть и не владел он обширными землями, но воином слыл храбрым, а правителем – мудрым. Говорили, что он мог бы жить в Теночтитлане и стать советником Монтесумы, но отчего-то предпочел остаться на отцовских землях, где правил и всячески приумножал богатство свое и народа.

– Я

заберу этого мальчика, – сказал Ицкоатль. И никто не осмелился перечить. – И отведу его к людям Ягуара, ибо им принадлежат его тело и дух.

Позже я узнал, что касик прислал моей матери ларец, доверху наполненный золотым песком, три мерки тонкой ткани, расшитый перьями плащ и четырех молодых сильных рабов.

В тот же миг я трепетал, предвкушая нечто, чему не знал названия.

Мы выступили утром. Ицкоатль, видя мою слабость, велел мне сесть на носилки, сам же пошел рядом, хотя было подобное непостижимо. Но возражений моих он слушать не желал, а на упорство разозлился, сказав:

– Песок не повредит моим ногам. Хуже будет, если ты погибнешь в пути.

И я смирился.

Так мы добрались до селения, которое показалось мне огромным, ибо прежде я не видел каменных домов. А Ицкоатлю, сказавшему, что это – лишь малая тень Теночтитлана, – не поверил.

В доме моего нового наставника я провел долгие месяцы. Раны мои зажили, и даже рубцы разгладились. Обсидиановый змей взялся учить меня чтению и письму. Рассказывал он о том, как читать знаки и измерять время. Я же страстно постигал все, благодарный за эту неслыханную милость. Теперь я понимаю, что, исполнись воля моего отца и окажись я в тельпочкалли, я не постиг бы и десятой доли того, что подарил мне Ицкоатль.

Он нарушил правила, открыв воину дорогу жреца, а я, словно чувствуя великую ответственность перед ним, старался не уронить ни одной крупицы знания.

Вскоре я знал наизусть многие песни, в каковых рассказывалось о сотворении мира и о жизни его, о создании городов, о войнах, о героях и всяком, чему случалось быть в жизни народа мешиков. Я научился красиво говорить и сам слагал стихи. Однако не следует думать, что выбор мой изменился. Врата кальмекака не влекли меня. Я был рожден воином и верил, что Обсидиановый змей знает, что делает.

Когда же минул год, Ицкоатль велел мне собираться.

– Время пришло, мальчик, – он обнял меня, как будто я был его собственным сыном, с которым ему не хотелось расставаться.

А может, так оно и было, ведь всеобщая Тонатцин послала Обсидиановому змею шестерых дочерей, одну прекрасней другой, но единственный младенец мужского пола умер, не прожив и дня.

Старшая из дочерей, прозванная Атототль, что означало водяная птица, уже готовилась к замужеству, младшая же лишь училась ходить. Ее назвали Киаушочитль – водяной цветок, – и она крепко держала сердце сурового Змея в крохотных ладонях. И

потому удивился я, когда Ицкоатль попросил об одолжении.

– Ты еще юн, – сказал он. – Но время идет быстро. Когда ты станешь воином, многие захотят отдать за тебя своих дочерей. Я же хочу, чтобы вспомнил ты тогда обо мне и моей Киа.

Она же, сидящая на коленях отца, повернулась и протянула ко мне руки, точно желала скрепить обещание, которое я не дал, но дать собирался, хотя и медлил, ослепленный величайшей честью. Кем был я? Мальчишкой, которому лишь предстояло вступить на дорогу солнца. Киа – дочь касика и мудреца.

Тогда же от имени дочери Ицкоатль преподнес мне браслет тонкой работы с двумя камнями. Я же отдарился ожерельем из перьев колибри, и Киа с радостью надела его.

Я знаю, что она носила это ожерелье, пока оно не рассыпалось от старости. Ее же дар со мной.

И Тлауликоли показал мне браслет. Он представлял собой цепочку, каждое звено которой было выполнено в виде листа, замок же – две половины цветка, которые соединялись вместе.

Тогда я спросил Ягуара, сдержал ли он слово, данное наставнику.

– Нет, – ответил Тлауликоли. – Но сдержу.

И мне было непонятно, как именно он собирается исполнить обещание, а Тлауликоли не стал ничего объяснять. На этот вечер беседа была закончена.

А утром мы вновь двинулись в путь. Сейчас шли медленно, будто бы наши стражи вынуждены были преодолевать незримую преграду, что давалось им с превеликим трудом. Земли же эти мало отличались от прежних. Они были яркими, полными жизни и в то же время отданными во власть идолам.

Чем дальше ноги уносили меня от осажденного Мешико, тем чаще мысли мои возвращались к событиям недавним. А именно к нашему пребыванию на берегах Новой Испании. Помнится, остановился я на ожидании, что затянулось. Нам изрядно надоело сидение на берегу, каковое вызывало многие разговоры и упреки в робости, особенно ярились люди Веласкеса – им не по нраву была власть Кортеса.

И дабы не усиливать распри, он мудро отдал приказ выступать. Мы двинулись наугад и шли, пока не пришли к маленькому поселению. От людей там мы узнали, что находимся близ Семеаполы.

И хочу сказать, что в город этот мы вошли с миром и с благословения касика, человека, несомненно, мудрого. Он предпочел встретить нас дарами, но не стрелами. С ним же Кортес завел беседу, из которой после получилось многое.

Касик говорил охотно, он жаловался, что лишь недавно его страна подчинилась мешико, и отняли они у них все, особенно золото. А страх перед мешиками и Мотекосумой семеапольцев столь велик, что и помыслить они не смеют о сопротивлении. Он молил о защите, говоря, что лучше отдаст дань богу милосердному, каковому довольно лишь золота, чем будет посылать своих подданных в Мешико, где им уготована страшная участь – быть принесенными в жертву.