Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Булгаков Константин

Александр. Семердино, 13 июля 1821 года

Описание, Сергеем [то есть Сергеем Ивановичем Тургеневым] делаемое о Царьграде, достойно жалости; чем-то все это кончится, а кажется, туркам несдобровать. Вот что мне пишет Броневский: «Меня уведомляют из Черного моря, что в последних числах мая военный транспорт наш «Волга», стоявший под стенами Измаила, ночью взят был турками, капитан и команда изрублены. Из Севастополя отправлены в Константинополь бриг «Минерва» и шхуна «Севастополь» для спасения Строганова, ежели не поздно. Скажу вам по доверенности, что здесь (в Туле) тайно, но всем, однако же, известно, куплено для греков 4000 ружей. Отплытие всех женщин доказывает уже, какая там должна быть тревога».

Нарышкину [Кириллу Александровичу] за глупостями в карман не ходить, а будучи обер-церемониймейстером, недолго что-нибудь

напроказить; тут нужен полудипломат и человек аккуратный; не знаю, заключается ли все это в Кологривове. Заставить прождать посла по недоразумению неприятно; а Голохвастов, бывший при Нарышкине в Москве, рассказывал, что он один раз, перевравши час Шелеру, заставил самого государя дожидаться более получаса. Вот какой молодец, а в извинение сказал, что его хорошие часы в починке. Слава Богу, что Ламсдорфу лучше. Много ему кланяюсь. Очень я рад, что представления твои одобрены князем; я понимаю, что нет величайшего благополучия в свете, как делать других счастливыми. Я замечу тебе только, что ты для Гана делаешь то же, что сделал для Рушковского, а обоими не имел ты повода быть довольным. Твои похвалы открыли путь Себо, и многие теперь под наказанием, а неприятный начальник есть великое бремя. Ган добрый человек, – скажешь ты. Это хорошо для общества, для семьи его, но для службы недостаточно. Комарову так хотелось креста, что я боюсь, чтобы он не сошел с ума от радости. Жаль, что я не в городе, а то сообщил бы Попандопуло о подвигах его родины; шути-шути, только котлетам «по-гречески» не бывать, они дерутся не по-неаполитански. Я всегда желал им успехов и называл дело их святым, авось-либо все устроится к их благополучию.

Я рад, что статья о Данези несправедлива. Странно было бы Строганову так горячиться за Данези, тогда как слабо, кажется, защищал патриарха несчастного! Положение бедного князя Петра самое горестное. Не стоило труда выздоравливать, чтобы впасть в такое ничтожество.

А наш Н.И.Ильин, сочинитель, поэт и мой сослуживец у графа Ростопчина, совсем с ума сошел, почитает себя Христом; Кутайсова, у коего жил, разругал фельдшером и канальей за то, что тот отказал ему внучку свою, – перевязывал черным платком голову и в колпаке потом разъезжал по городу; уверял Волкова, что он помолвлен с графинею Кутайсовой, что получит 2 миллиона, что государь пришлет ему на свадьбу ключ и 50 тысяч рублей. На улице за ним шло несколько сот мальчишек, как, бывало, за Иваном Савельичем. Полиция была принуждена в это вмешаться. Ильин Ровинского разругал и ударил даже, а тот с важным своим видом ему сказал: «Ежели вы еще раз осмелитесь ударить, то я забуду, что вы статский советник, а буду помнить, что я блюститель спокойствия в городе». На что Ильин отвечал: «Ты не что иное, как дурак! Погляди, сколько собралось народу смотреть на тебя, на дурака, я велю тебя связать!» Выходило, что Ровинский дурак, а Ильин полицеймейстер.

Ильин был влюблен в княжну Аграфену Ивановну Трубецкую, коих дом (бюро) на Покровке, требовал ее руку, но ему отказано не только от руки, но и от дому. Теперь писал он княжне: «Милая Груша, все между нами кончено, забудь свою любовь; я помолвлен с графинею Кутайсовой. Ты мила, любезна, богата, но она милее, любезнее, богаче, ищи себе другого», – и проч. Письмо на четырех страницах и ходит, говорят, по городу. Князь Дмитрий Владимирович велел приставить к нему караул; но так как Ильин не имеет большого состояния, то хотят его поместить в дом сумасшедших в особенную комнату. Жаль его, бедного. Честолюбие и любовь погубили его. Вообрази, что в 44 года он три года посвящал на изучение римского права, чтобы быть статским советником.

Александр. Москва, 30 июля 1821 года

Зашел я к Вяземскому, долго у него сидел; болтали, я его пожурил. Он сам сознается, что был, может быть, неосторожен в разговорах, но все-таки мнения, что к нему только придрались и что вдруг так не наказывают; что Новосильцев мог и должен был прежде его предостеречь, и когда бы советы его остались без уважения, тогда только должен он был подвергнуться такому наказанию. «Я жил, – говорит он, – в городе, где все громко и очень свободно говорят; мне, конечно, больно было быть выслану из Варшавы, но утешаюсь тем, что, может быть, я один изо всех русских, заслуживающих уважение не вздорных, но благомыслящих поляков, хотя всегда с ними спорил, когда касалось до блага Польши со вредом России», – и проч. Все это хорошо, но все-таки давно туча вилась над Вяземским; то, что мог ему внушить Новосильцев, внушаемо ему было не один раз мною и Тургеневым. Он все неправ. Помнишь ты письмо его одно ко мне? Я и тогда его кротко журил и писал ему: рой себе яму,

но не тащи меня туда же. Его управитель сделал ему славный сюрприз. Ничего не говоря, из сбереженных доходов купил место в Чернышевском переулке и выстроил князю славный дом, каменный, тысяч в 40. Вяземский в него может переехать месяца в два [48] . Это очень любезно для управителя. Мы пошли обедать в Английский клуб, где стол славный. После обеда трое с Иваном Ивановичем Дмитриевым начали болтать, все о блаженном Наполеоне.

48

Князь Вяземский жил в этом доме до переезда в Петербург в 1831 году и был некоторое время старостой приходской церкви Малого Вознесения.

Поверить не можешь, как Москва украшается. Кузнецкий мост нельзя узнать. Татищева дом растет, как гриб, и будет важный. Что нового? Кажется, ничего. Да! Вчера была свадьба или пир свадебный Вадковского, бывшего семеновского полковника, не помню с кем. Вдова старика Собакина, полячка, молодая, прекрасная, графиня Белинская, выиграла у наследников свой процесс, и ей достанется 2000 душ. Она доказала, что ее венчали в обеих церквах, хотя и уверяли, что ни в одной, в чем все уверены. Портной один плачет и ищет по всему городу Боголюбова, который ему должен остался более 700 рублей; услыша, что молодчик уехал, бедняк (некто Матиас) сказал: «Ну и дурак же я, сам же пошил ему дорожное платье! Я должен был заподозрить его!»

Александр. Москва, 1 августа 1821 года

Итак, Дмитрий Павлович отправляется в Голландию. Ежели гора не родит мышь, это также не большое чудо; но я в восхищении, что он не остается в праздности. Он будет полезен повсюду. Это аванпост Англии, и он присмотрит за нею лучше, чем Ливен, ибо ненавидит ее от всей души. Я всегда питал слабость вообще ко всем моим начальникам, но Татищев всегда относился ко мне скорее как равный и товарищ, нежели как начальник. Хорошо, что он сохраняет мадридский оклад.

Александр Велиж, 9 августа 1821 года

Сюда приехал я вчера поздно. Бывало, становился я у здешнего полицеймейстера, бывшего нашего опекуна Шестакова; но он умер недавно чахоткою. Здесь есть очень богатый жид Шмерка, просил к себе, но я ненавижу запах жидовский, а потому и стал у исправника; человек очень хороший и во всем нам угождающий по имению. Скоро явился и маршал уездный Алексианов, другой наш опекун. Мы здесь в одной комнате. Явился сюда на мой счет, узнав от Ефима, что я должен был выехать из Москвы в первых числах августа. Здесь стоит конная гвардия, я этого и не знал. Одевшись давеча, зашел я к Алексею Орлову, который очень мне обрадовался; долго болтали, с тем отпустил домой, что приду обедать и приведу с собою Алексианова. Все перебивают, писать не дают, да скоро и обедать пора. Прощай покуда.

Я сейчас от Орлова. Славный задал обед. После обеда травил на дворе медвежонка собачкою-бульдогом, который одержал победу и так втяпался мишке в ухо, что насилу могли его оторвать. Потом играли его трубачи; музыка удивительная: я думал, что ничто не может превзойти трубачей польской гвардии великого князя, коих слышал в Варшаве, но эта еще превосходнее. Они играют все арии Каталани с ее пассажами. Офицеры и полк его обожают; он добр со всеми, но очень строг. Все разошлись, мы остались двое, очень долго болтали о всякой всячине. Он малый благородный, здраво очень судит о вещах, любит душевно Закревского, и это большое достоинство в моих глазах [49] .

49

Алексей Федорович Орлов (позднее граф и к концу жизни князь) оставался неизменным другом графа А.А.Закревского, который, вероятно, благодаря ему сделался московским генерал-губернатором.

Александр. Москва, 23 августа 1821 года

Фавсту читал я твое письмо № 130, и он тоже выпучил глаза на милостивые глаза императрицы, и он тоже сказал: «Вот у нас какие государыни, а поди иной наш брат командир или еще каналья откупщик и шляпы не скинет тебе». Видно из слов ее величества, какая она нежная мать; зато как и почитается детьми! Спасибо не говорю Потоцкому: по самой справедливости и, яко придворный, не мог он иное говорить. Я этого полячишку не люблю исстари, и Алексеев покойный дурно о нем говаривал, а после нашего дела в совете и в дом к себе не пускал.