Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.
Шрифт:
Зачем не быть военному губернатором? Ведь в Сенате сидят же генералы и адмиралы. А Волков рассчитывает, что будет иметь дом и 12 тысяч оклада, что избавится от вахт-парадов и скучной обязанности всякий день ездить с рапортом; он делал это ремесло более 15 лет: ему оно надоело. Балашов его также очень уговаривал служить с ним. Волков у него было просить о Баранове, который упрямством своим и беспечностью до того довел, что не знает в субботу, что будет есть в воскресенье. Тамбовские мужики его взбунтовались и второй год ничего ему не платят, не признавая его господином, а самозванцем. Ему Озеров это давно предсказывал, но он почитает себя умнее всех и никого не хочет слушать.
Александр. Семердино, 3 октября 1821 года
Смотрите, при баллотировке владимирских кавалеров, не забудьте славного Попандопуло, который спас жизнь рейтару гвардейскому.
Александр. Семердино, 9 октября 1821 года
Мне жаль всегда, когда добрые люди не сходятся. Зачем не бывает у них такой же союз, как у мошенников? Эти всегда друг друга поддерживают. За честность Карнеева можно, кажется, поручиться, а Закревскому наговорили и не так дело представили. Когда буду в городе, переговорю с добрым Арсением, и ежели пойдет на лад, то и познакомлю его с Карнеевым, а писать ему было бы слишком пространно. Я точно думаю, что это наговорки старика Толстого. Он везде суется, везде неисправен, везде бранится и на всех жалуется.
По винной поставке Ренкевич, по уважению к Закревскому, избавлял его не раз от бед; в Воспитательном доме просрочил, и чем кланяться и просить льготы, поехал и перебранился с Полуденским, называя его просто грабителем; и тут было бы ему дурно без Закревского. Пустой, чванливый и бесполезный народ. Желательно очень, чтобы Арсений взялся за имение, а то старик довершит то, чего не успела сделать покойница, – то есть разорить имение совсем. Мужики по ненависти к ним два раза зажигали и суконную фабрику, и винные заводы. Старику дать тысяч 40 или 50 на прожитье без всяких хлопот, так чего же лучше! Не время было тогда говорить обо всем с Арсением, а когда увижу, дам ему совет отложить деликатность в сторону. В Карнееве службы сделает потерю. На этом месте нужен человек бескорыстный, а то можно очень туго набить карманы. Как выпускать людей, занимавшихся одною частью 30 лет! Это второй том Соймонова, хотя я и уверен, что Карнеева везде можно употребить с пользою.
Благодарю за Шредерово письмо; не сообщаю его новостей, верно, тебе тоже пишет. Люсьен Бонапарт перебирается в Америку: видно, жил в Европе в надежде какого-нибудь происшествия, но со смертию Наполеона все рушилось, и прочие продают все, что имеют во Франции. Он говорит еще: «Может иметь место перемена министерства, выгода и слава от этого достанутся ультра».
Объясни мне, что значат слова Шредера: «Вот уже пять лет, как я тружусь, как собака, без выгоды; освободив мой Воспитательный дом, я могу спокойно думать об отставке, и ежели я получу ее с сохранением этой так называемой пенсии, которая была столь великодушно удержана за вашим братом, я стану счастливейшим человеком в мире»? Разве это дело не сладилось и пенсия не осталась при тебе? Шредеровы слова меня беспокоят. Объясни мне это. Я уверен также, что граф [граф Нессельроде. Шредер служил в Париже, при нашем посольстве], зная так хорошо Шредера, никак его не выпустит из Коллегии.
Итак, есть надежда видеть Полетику в России. Доживем ли мы до того дня, чтобы у тебя за столом сидели все те добрые люди, коих висят портреты в кабинете твоем? То-то бы был праздник! Как подумаю: их так раскидало далеко и в разные стороны, что и не скоро соберешь.
Брошюру я прочел одним махом. Это так же принадлежит Бонапарту, как мне самому, и даже стиль его довольно плохо подделан. Как ты хочешь, чтобы какой-нибудь дворецкий мог быть по правде осведомлен и иметь копии того, что Наполеон писал и диктовал; но имеются и важные подробности. Нас будут наводнять подобные брошюрки до тех пор, пока не появятся подлинные записки великолепнейшего синьора. Наполеон говорит между прочим, или же его заставляют говорить: «Союзники, пришедшие в ужас от своего положения, собирались уйти в отставку, когда Поццоди-Борго высказал мнение немедленно идти на Париж. Ему поверили, союзники были спасены, а мои надежды уничтожены». Это слышал я от самого Поццо, когда видел его последний раз в Париже; но я сомневаюсь очень, чтобы Наполеон (ненавидя Поццо) захотел обстоятельство это передать истории.
За подробности о Полетике благодарю; очень сожалею о перемене в Карле. Трудно разлюбить и расстаться с человеком, прожив с ним 20 лет ладно! Ростопчин очень огорчен смертью Головина; 7 миллионов долгу не выходят
Александр. Семердино, 11 октября 1821 года
Окончив главу одну в метаксовых записках [50] , принимаюсь к тебе писать, любезнейший друг. Мне хочется, как кончу первую часть, прислать к тебе на прочтение и одобрение. Ты скажешь мне свои мысли; ежели надобно, переправим. В Официальной корреспонденции Наполеона нашел я многие сведения, кои включил я в статью о Корфу. Продолжение будет еще занимательнее. Неаполь и Палермо будут театрами происшествий: места и дела мне известны. Сверх того, Татищев дал мне на сохранение все бумаги бывшей нашей миссии. Все это будет полезно, и я надеюсь, что в некотором отношении записки сии не уступят Броневскому [51] , хоть нашего героя нельзя равнять с его. Далеко Ушакову до Сенявина! После Ушакова наследовали два какие-то племянника; скотам этим достались и бумаги его. Они не знают цены их; есть тут множество писем Суворова, очень любопытных. Мы им писали, просили; не дают, отговариваясь, что сами издадут это в свет. На такую отговорку не только нельзя сердиться, но можно бы порадоваться, ежели бы были они в состоянии выполнить отзыв свой. Отдадут другим материалы, или пропадут, или пойдут клочками в журналы. Другая умная голова, скажу вам, Сорокин; и у него просили мы журналы его на время, но не добились. Тем хуже для него: упомянем о нем только слегка.
50
Записки капитана-лейтенанта Егора Метаксы, заключающие в себе повествование о плавании и военных подвигах соединенных российской и турецкой эскадр под начальством адмирала Ф.Ф.Ушакова с 1798 по 1803 год.
51
Броневский В.Б. Записки морского офицера в продолжение кампании на Средиземном море под начальством Д.И.Сенявина, от 1805 по 1810 г.
Опять меня оторвали от тебя. Васька вбегает ко мне в кабинет: извольте посмотреть, какой пожар! Выбегаю, и весь двор освещен. Горела деревня с версту от нас: Новленское (экономическое). Я поскорее беговые дрожки и, забрав всех дворовых и людей, поскорее туда. Это было в 10 часов вечера. По тесноте наших изб и по направлению ветра, который ужасно был силен, и подумать нельзя было спасти горевшую линию. Я не велел мужикам тратить напрасно воду и труды, а посадил их и людей моих на крыши противолежащей линии с водою, чтобы тотчас затушать падавшие балки; крыши соломенные и, раз бы одна занялась, то прощай и вся деревня. Там пробыл я до второго часа утра. Картина ужасная! Видеть вопли всех этих несчастных! И теперь еще дымится, то есть в полдень. Сгорело 12 дворов с амбарами и овинами. К этому всему набежали еще солдаты из другого села и принялись было грабить. Я им сказал, что велю всех связать и отошлю в Москву… Одного, бежавшего с сундуком, насилу воротили. Какие злодеи!
Очень меня тронул старичок один: сидит, плачет. – «Что ты плачешь, старичок? И у тебя дом сгорел?» – «Нет, батюшка, у меня ничего не было; меня кормили миром, я всех пережил, своих даже детей; да вот, батюшка, жаль стало этого большого дуба, что горит. Мне девятый десяток, а дуб старее меня тремя годами; отец сказывал, что посадил его сам, своими руками, тот год, что женился. Дуб сгорел, знать, и мне умирать; довольно пожил, да жаль дуба-то». Я бы не думал, чтобы крестьянин мог, как говорят французы, придавать цену привязанности к вещи ничтожной, и столь нежные чувства меня очень поразили. Бедный старик!
Александр. Семердино, 15 октября 1821 года
Не знаем, куда деваться от погорелых, которые приходят беспрестанно из Новленского просить милостыню. Там много раскольников; говорят, что они подожгли, и теперь они твердят бедным мужикам, что Бог их наказывает за то, что они не хотят вступить в раскол. Раскольники тут очень богаты.
Жаль, что вас надули, что шар не полетел и что греки мои будут без субсидии. Это вещь известная: или шары не летят, или же когда летят, то ломают шеи своим спутникам. Лучше всего во всем этом твоя удачная острота. Смотри, держи ухо востро, возьми свои меры. Тут, верно, был Свиньин; в «Отечественных Записках» будет описание этой мистификации, и в утешение читателей он, конечно, передаст им твою остроту; скажет слово о тишине дня, тишине лета и угощении г-на Тишина. Надувши столько человек, подлинно, неудивительно, что нечем уже было надуть шар.