Братья
Шрифт:
Общее возмущение достигло предела. Никто никого не хотел слушать. Византийский посол что-то подсказал королю. Тот встал и долго махал ветвью, призывая к миру. Когда шум стих, Болдуин объявил, что прекращает диспут до следующего дня. Он призвал обе стороны не касаться политики, а сосредоточиться впредь на расхождении в вере, чтобы способствовать устранению. Оставить толкования будущим богословам, а признать высшее над всем общее благо. Это и есть цель, а поношений и так достаточно. Готовы ли обе стороны к спокойному разговору?
Все высказали согласие и разошлись. Каждая сторона назвала себя победителем. Наши возвещали победу криками, желая еще больше унизить греков. Но и те сочли себя правыми, хоть не высказывались громко, не чувствовали себя среди нас в безопасности. Слышали,
На следующий день продолжили. Греки выглядели спокойно, не сознавая своих заблуждений или скрывали их умело. Наши ждали, что им дадут начать, в предыдущий день первыми высказывались греки. Но Болдуин своей властью вновь предоставил слово грекам. Пояснил, таковы правила гостеприимства. Греки ответили дерзко, доводы их не пострадают от очередности. Главное, чтобы они не были восприняты с предубеждением. А остальное для умного, он услышит. Впрочем, своим правом первенства воспользовались.
Грек, сидевший по правую руку от Григория, обвинил латинян в том, что те исказили образ триединого Бога. Потому что приписали исхождение Святого Духа от Сына Божьего, провозгласили ложный догмат — Филиокве. А Сын Божий сам был рожден от Божественной благодати и источает лишь то, чем сам был одухотворен. Через него, а не от него. — Так видят греки. А латинский догмат искажает образ Святой Троицы, потому что ложное утверждение о зарождении благодати от Отца и Сына раздваивает образ Божий, не добавляет к Сыновьей славе, но умаляет Отеческую. Не следует придумывать и искажать, что создано отцами церкви для вечности, а не для игры человеческих пристрастий, готовых возвеличить себя за счет умаления Творца.
Грек говорил громко и рассерженно, причем по нашему, так что был понят правильно и сразу. Он обращался и к своим противникам, и к собравшейся публике, которая, не будучи готова услышать гневные и несправедливые слова, замерла в молчании. Грек говорил долго, сел, утирая пот с покрасневшего лица.
Долго длилась тишина, но встал отец Викентий и любезно попросил обличителя найти место в Писании, где утверждается греческое толкование образа Троицы. А если его там нет — а его нет! — вдруг возвысил голос Святой отец, — кто тогда может быть уверен в правильности греческих рассуждений. Они, как раз, пример схизмы. Высказанное столь категорично, столь решительно, уже не есть заблуждение, а прямая ересь. Так и следует ее понимать, как развращение умов.
Грек будто ждал. Тут же вскочил. Как может быть ересь прежде самого учения? Как может, если греческая вера ранее латинской? Потому и возник, развился спор, что Папе — узурпатору понадобилось объявить себя наместником Бога на земле, направить на себя луч благодати от Сына Божьего через Петра. А ведь можно вспомнить, как было. В Иерусалиме был первый спор, когда греческие монахи обвинили латинских, что те включили Филиокве в Символ веры. И Папа Лев отказался тогда признать вымысел. А чтобы подтвердить твердость, поставил две серебряные таблицы с Символом Веры перед могилой Святого Петра. На греческом и латинском. И ни в одном, ни в другом нет Филиокве. Вот как было, когда Рим искренне пекся о чистоте Евангелия. Зато теперь латинянам это понадобилось, ясно, для чего. Для земной власти, для собственного возвеличения. Неужели не видно коварства? Но луч этот, в котором они купаются — отраженный. Грек вскинул руку и заговорил торжественно и медленно. — Да. Луч отраженный. Такой луч не дает яркого света. Мало того, сам исказится, и все исказит на пути. Так и латинская церковь искажает Писание своим тусклым безжизненным светом. Потому заблуждения, которые сеет в душах, опаснее искреннего неверия. В чистую землю можно сеять и взойдет, а из сорной травы — никогда…
Несмотря на тяжесть обвинений и угрозы, которые звучали в этих словах, зрители сидели молча. А еще несколько сотен, не попавших на скамейки, стояли беззвучно. Тогда наш богослов просил пояснить, чем греческое
Грек ответил: — Их ересь в том, что не видят различий между рождением Сына и исхождением Духа. Потому они Отца умаляют. Те — еретики, но заблуждаются искренне.
Наш на это спросил прямо — Что имеешь в виду?
— То, — отвечал грек, — что латинский догмат выправлен специально для главы Римской церкви, объявившим себя наместником Бога на земле. По его прямому указанию и наущению. Не удивлюсь, если император Генрих к тому руку приложил. А это скверна хуже любой языческой.
— Грекам ли говорить? — Переспросил латинянин. — Там, где Император и есть глава Церкви.
— Помазанник Божий. — Отвечал грек. — Всем понятна разница. Он не слушает подсказок князей, не вертится, чтобы угадать, с какой стороны дунут.
Тут все взорвались дружным криком негодования. Были, кто за, а были, кто против латинян. Наш готов был оспорить, но Болдуин, видя, что грек хочет продолжать, приказал нашему сесть, а тому продолжать.
— Потому вы крестите, вызывая замешательство. Потому погружаете в воду единожды, а не трижды, смешиваете три ипостаси в одну. Крестите не во имя неба, а всего лишь — земли. И даже не погружаете, а всего лишь обливаете, или даже окропляете, не освобождая от греха.
— Где сказано в Писании — погружать и сколько раз? — Яростно оспорил наш. — Сами вы умаляете образ Христа, потому что не молитесь его именем. Говорите — Господи помилуй, но никогда — Христос. Покойника целуете в губы, потому что не верите в Жизнь Вечную, боитесь смерти на деле, не на словах. Прощаетесь навеки, усомнившись в грядущей встрече. Сомневаетесь, как ваш Иоанн. А когда сомнение угнездилось — нет страшнее, червивое яблоко не сделаешь здоровым, только с виду здоровое, а изнутри гниет. Так и живете. Даже обрядам следуете языческим. Боду для крещения греете, тело маслом мажете. Где такое видели? У Христа, у учеников? Не было этого. Искажаете. А отсюда до прямого богохульства меньше шага. Волосы растите на лице, вопреки посланию Павла. Разве не слышали, если муж растит волосы, то бесчестье для него.
Грек выслушал обвинения спокойно, даже надменно. — В мелочности, в недостойных придирках — ересь. Потому затемняет истину и оплевывает ее, что не выносит света. Боится явить порочный лик и закрашивает. Те, кто изменяет учению по заблуждению или из корысти, всегда станут обвинять прочих. Ясно для чего, прикрыть собственный грех. Но не прикроют.
— Как же, как же. — Насмешливо возразил на это отец Климент, даже не дал закончить. — Как же это бородатые греки, причащаясь, окунают свои бороды в кровь Христову. Это ли мелочь? И почему совершают Евхаристию на квасном хлебе? Сказать за них? Потому что приписывают силу закваске, а не самому благословению. Знают о своем несовершенстве. Потому моют алтари после латинян, если случается служить с ними в одной церкви, потому не разрешают латинянам присутствовать при своем богослужении и причащении Святых Даров. Потому, что не силу видят в себе, а слабость. Нечем гордиться. Где сомнение, там и ересь.
Наш выкрикивал под сочувственный шум. Греку тоже пришлось кричать. — Если сила за вами, почему рветесь в наши церкви? Отвечу. Потому что сомневаетесь в своей.
— И крестите. — Перебивал отец Климент. — Тайно крестите отступников при переходе из латинской церкви в греческую. Стараетесь сдержать огласку, потому как ведаете, что совершаете недостойное. А церковь апостольская открыта, принимает всех, кто не прячется от света.
А грек криком кричал свое: — Кто не со мною, тот против меня. Или уже вовсе не читаете Писания? Видим, похоже, что забыли. Давно вы отошли от православия, от Вселенской Церкви и Единого Бога. Как можете принимать Святые Дары из рук греческих священников, не отказываясь от своих догматов? Ими оскверняете. Сольется Церковь в единую, не благодаря вам, а вопреки, но сколько душ до этого загубите, скольких соблазните..