Братья

Ялкут Селим Исаакович

— Что скажешь в свое оправдание? — Рыжебородый молчал. — У нас будет, кому отпустить тебе грехи. На всех хватит. — Горбун обвел рукой пленных. — Отказываешься? Еще лучше. Лучше отправить на небо десять язычников, чем одного христианина.

Великан взревел, стряхнул стражу, и тяжело пошел вперед. Ударили его со всех сторон. Он еще ступил шаг, осел на колени, ткнулся лицом в землю и застыл.

— Уберите. — Горбун нахмурился. — Постройте всех. — Чтобы я видел.

Пленных было более сотни. Горбун помолчал, пожевал губами. — Эй, кто умеет считать. Выберите каждого десятого.

Михаил увидел девочку-подростка. Еще не остывшая после боя, со спутанными слипшимися волосами.

Руки разбиты в кровь. Видно, она немало постаралась в эти дни. Но когда стражник, что вел счет, прошел мимо, странное чувство овладело Михаилом. Она высмотрела и навела на них своих людей. И в несчастьях последних дней повинна она. Но теперь, когда жребий пощадил ее, он перевел дыхание. Хорошо, что так.

— Стой. — Вперед, шатаясь, выбрался купец. — Стой. — Повторил он.

— Что хочешь? — Спросил горбун.

— Я знаю ее. Она шпионила. Она навела на нас всех этих негодяев. Подлая. — Сириец тыкал пальцем. — Спроси. Этот кормил ее из своих рук. Так я говорю? — Сириец подступил к Михаилу.

— Давай ее сюда. — Распорядился горбун и глянул, запоминая. — Считай, дальше.

Вывели остальных. — Связать. — Распорядился горбун и обернулся к Михаилу. — Знаешь, что я сделаю? — Спросил он весело. — Этих я повешу. Но она, — горбун кивнул в сторону нищенки, — не попала в их число. Так что… — Он кивнул сирийцу. — Как скажешь?

— Повесить. — Прохрипел тот. — Она виновна. Гадина. Больше остальных.

— Значит, повесить? Но он, — горбун возвысил голос и показал на Михаила, — заставил нас поспешить. Мы могли не успеть. Его заслуга. Как тебя зовут?

— Дюплесси.

— Дюплесси? Ты франк?

— Дюплесси.

Горбун внимательно оглядел Михаила, и обратился сразу ко всем. — Так вот, пусть он решит. Это будет справедливо.

— Что решить?

— Ее жизнь зависит от тебя. Как скажешь, так и будет. Тебе полагается награда за труды. Вот и рассчитаемся. Делай с ней, что хочешь. И побыстрее. Пора двигаться.

Михаил растерялся. Оказывается, распорядиться чьей-то судьбой, не труднее, чем жизнью дождевого червя. Разрубить или оставить жить.

— Решай. — Торопил горбун.

— Пусть живет. — Сказал Михаил.

— Пусть живет. — Подтвердил горбун и с интересом глянул на Михаила. — Не хочешь убивать? А может, ты сам хочешь восстановить справедливость? Самое время. Они будут болтаться на деревьях, пока их не расклюют птицы. Не хочешь? Но ты можешь заработать. В Иерусалиме не проживешь без денег. Эй, ты. — Он кивнул купцу. — Заплати ему. Раз хочешь ее смерти. И он доставит тебе удовольствие.

— Нет. — Остановил горбуна Михаил. Толпа настороженно молчала. — Я не возьму деньги.

— Когда-нибудь все равно возьмешь. Можешь не сомневаться. Начни сейчас. Зачем откладывать?

— Нет.

— Все слышали? — Объявил горбун. — Так и будет. Кто хочет отличиться? Накинуть веревку и поработать плетью.

Несколько мужчин вышли вперед.

— Этих повесить. — Приказал горбун. — Остальным — по десять ударов. Этой двадцать. Но помните, я обещал, оставить ее живой.

Разбойников уже тащили к деревьям, когда один — дикий бородач, покрытый запекшейся кровью, прохрипел Михаилу: — Прощай, брат. — Глаза его были отчаянны и пусты. Он уже видел свою смерть. — Бог нищих благословляет тебя.

За час все было кончено. Остальных отстегали плетью и отпустили. Нищенка ушла вместе со всеми, наказание не стало ей в тягость. А сириец подошел к Михаилу и плюнул ему в лицо.

Когда подошли к Иерусалиму и встали возле городских ворот, он отсчитал Михаилу за труды, но не дал в руки, а швырнул монеты в дорожную пыль.

__

 __

Сутки

Михаил провел рядом с городом. Сам не мог объяснить, почему медлит сделать последний шаг. Вместо того, чтобы вместе со всеми восславить Бога, ниспославшего завершение долгого пути, чтобы со смирением пересечь заветную черту, он повернул в сторону, туда, где купцы в последний раз пересчитывают и проверяют товар, а погонщики торгуются с хозяином. Обойдя линию стен, он поднялся на гору. С ее плоской вершины, усаженной корявыми маслинами, можно было заглянуть внутрь города. Гора эта, как узнал Михаил, называлась Масличной. Здесь когда-то молился Христос, отсюда вознеслась Богородица. Паломники чтили это место, и сейчас здесь было людно. Михаил отыскал тень под полуразрушенной стеной и улегся на плащ. Трава выгорела, земля была неотличима от камня. Бездумно, с трудом приоткрыв смыкающиеся от усталости веки, Михаил стал осматриваться. Ближние городские ворота были распахнуты, стража разбрелась, укрылась от жары. Монахи, как черные муравьи, толпой втянулись в город. Выехали несколько рыцарей с белыми крестами на черных плащах — облачении недавних спасителей. Вспоминать об этом не хотелось, когда-нибудь потом. Всадники помчались на юг. Белая пыль долго висела над дорогой, Из дальних ворот выехало несколько телег, уставленных бочками, и покатили, пока не исчезли за поворотом. Люди входили и выходили из города запросто по одному, по двое, что-то делали, искали, рассчитывали, чем поживиться, как заработать, прожить день. Стояла жара, в небе ни облачка. Подступала осень, но приметы ее были не заметны.

Он проснулся. Как бывает после внезапного сна, он чувствовал себя отдохнувшим. Вечер упал неожиданно быстро, город облепили горячие сумерки, первые звезды зажглись и, будто отразив небесный свет, вспыхнули факелы над городскими воротами. Неподалеку перекликались невидимые голоса. Прозвонили к службе. Здесь на склонах горы стояло несколько монастырей, изгороди расползлись каменными змеями, деля на куски святую землю. Воздух остывал. У городских ворот слышался звон металла и ярко вспыхивало пламя. Кузница работала всю ночь, подгоняя снаряжение, износившееся за долгую дорогу. Зажглись костры, подошел еще один караван, счастливые люди праздновали конец долгой дороги и ждали утра. Был слышен сухой шорох травы, шелест листьев, встревоженных порывом ветра, и одинокий голос тянул то ли крик, то ли песню.

Михаил лежал на спине, глядя в близкие звезды, и вспоминал. Невообразимо далекий, забытый теперь дом, лица актеров, которые ушли навсегда и стали почти неразличимы, Венецию. Сколько времени прошло с тех пор. Год… больше… Утром он вошел в город.

За Дамасскими воротами христиане не селились. Место считалось плохим, жили здесь грязно среди нечистот, от смрада перехватывало горло. Дома были маленькие и убогие, без света и окошек, а больше всего обитали в ямах, отрытых вблизи развалин. Городская стража не добиралась до этих мест, грабили и убивали здесь постоянно.

Мусульмане воздерживались от вина, но желающих хватало и без них. Одни приходили в город, другие покидали его. Притоны держали армяне и греки.

— Молитва не стоит глотка вина. — Кричал бродяга. — Они являются сюда, чтобы разбогатеть, и все слова скрывают собственную жадность. Они вспоминают о нас — бедняках, когда приходит пора воевать.

— Пей и помалкивай. — Урезонивал трактирщик. — Я не позволю тебе порочить власть и хвастать собственным убожеством. Пей молча. Или уходи.

— Готов опоить меня, а потом вывести на площадь. За мой язык. Будь прокляты те, кто правит нами.