Бредовый суп

Бродский Слава

– Ну? – сказал Маартен.

– Ну, например, все годы у них были в ходу что-то типа Government Bond – государственные займы. В этом, безусловно, был определенный криминал. Во-первых, вместо слова “обязательство” использовалось иностранное слово “облигация”, что каралось расстрелом на месте в то время. Во-вторых, ко всему к этому еще был добавлен gambling – случайность и связанный с нею азарт.

– И правда, – сказала Маринка. – Проводилась лотерея, и вместо обычных купонов…

– Подожди, нам не

нужны детали. Я просто хотел сказать, что gambling и финансовые бумаги были одними из самых страшных символов капитализма в то время. За один только gambling мы все так настрадались. Нам даже в бридж играть не позволяли.

– Это вот так? – спросила Керен.

– Нет, – сказал Маартен, – “вот так” – это гольф.

– Хорошо еще, что времена были тогда уже попроще, – сказал я, – и нас оставили в живых. А в более суровые времена не только за gambling в чистом виде, но за простой даже намек на случайность полагался расстрел на месте. Физиков наших бедных всех до единого за всякие там места на деревьях вешали. И все только из-за принципа неопределенности.

– Вот почему ты пошел в математики, – сказала Маринка. – За формулы не расстреливали.

– А вот и не говори. С теорией вероятностей большие проблемы были. Где-то я читал, что бывшие артиллеристы из математического института спасли ее. Написали куда-то, что она во время войны помогает поражать цель.

И все равно после этого, например, о случайных числах даже подумать было нельзя. Один попробовал, ну, его сразу на Лубянку. Что, сказали, гаденыш, Монте-Карло захотелось? И хрясть по морде. Его, говорят, и расстреливать не надо было. Сам, бедолага, умер очень быстро. Среди математиков хлипкие часто попадались…

– Вы его знали? – спросил Маартен.

– Нет, мы его не знали. Я просто хотел сказать, что не обязательно должно было быть какое-то объяснение происходящему. Как, например, с твоей кока-колой. Логика, вообще говоря, не предполагалась. Единственным исключением были личные мотивы. Только в этом случае логика работала. Если, например, у какого-нибудь председателя жена стала посматривать на биолога, то биология как наука, немедленно запрещалась. А если, наоборот, кто-то из самых главных любил с балеринами общаться, то тогда по всей стране открывали балетные школы. И лучших балерин потом подвозили в столичную балетную школу, которую строили прямо около дома этого самого главного. Ну и потом уже балет достигал таких высот, что вопреки всем законам генетики балетные навыки по наследству начинали передаваться.

Все трещало у них по швам. А им надо было как-то удержаться. И они были вынуждены ввести лагерные порядки в повседневную жизнь: шаг в сторону – и конвой открывает огонь без предупреждения.

Скоро они запретили почти все. Были неимоверно большие ограничения на то, что, где и как можно было пить, говорить, смеяться, читать, писать, смотреть, слушать.

– Ходить? – спросил Маартен.

– Ходить, – сказал я.

– Ходить не запрещалось, – сказала Маринка.

– Запрещалось.

– Он шутит, – сказала

Маринка. – Хотя, может быть, я что-то забыла. Я просто не могу и не хочу уже помнить обо всем этом.

Маартен напряженно смотрел на меня.

– Куда-то пойти было можно, – сказал я. – Но было время, когда днем просто так по улицам ходить было нельзя. Тебя могли арестовать. И нужно было показать справку, что ты находишься в отпуске или что-то в этом духе, чтобы тебя отпустили.

Особенно охранялись те места, где была хотя бы потенциальная возможность встретить иностранцев. По этой причине в одном месте, где я работал, никому из нас не разрешалось ходить ни в рестораны, ни в театры.

– А можно я тоже назову какое-нибудь слово? – спросила меня Керен.

– Конечно.

– Брюки, – сказала Керен.

– Ага, – сказала мне Маринка, – вот ты и попался.

– Да, на брюки никакого криминала, кажется, нет.

– Смотри, Керен, – сказал Маартен, – ты сегодня отличилась.

– Да, – сказал я, – молодец.

Керен вся сразу засветилась улыбкой.

– Я подумала, – сказала она, – что надо дать какое-нибудь самое обыкновенное слово.

– Да, наверное, это правильно, – сказала Маринка.

Керен продолжала счастливо улыбаться.

– Нам надо идти, – сказала Маринка, – мы хотим покататься на каноэ сегодня.

– О, это прекрасно, – сказал Маартен.

– У нас тут очень бурная вода, – сказала Керен, – будьте осторожнее.

– Конечно.

– Вы поедете дальше или вернетесь на ланч?

– Нет, мы уезжаем сейчас.

– Я вспомнил, – сказал я.

– Что? – спросила Маринка.

– Я вспомнил про брюки.

– Какие брюки? – сказала Маринка.

– Ты же спрашивала про брюки, – сказал я Керен.

– Да.

– Как я мог забыть? Ширина брюк вот здесь, в самом низу, строго регламентировалась. Причем в разные годы – по-разному. В конце пятидесятых она не должна была быть меньше двадцати сантиметров.

– Что это значит? – спросил Маартен.

– Это значит, что если у тебя брюки были шириной девятнадцать сантиметров, то тебя выгоняли с работы, за восемнадцать – сажали в тюрьму, а за семнадцать …

– Расстрел? –спросил Маартен и улыбнулся.

– В конце пятидесятых до расстрела просто за брюки вряд ли могло дойти. Даже и тюрьма не была обязательна. Могли запретить жить там, где ты жил. Если ты после этого затихал, то о тебе могли и забыть. Ну а если ты продолжал упорствовать, тогда с тобой могло произойти все, что угодно.

Все молчали, и Маартен смотрел на меня довольно тупо.

– Я думал, что ты шутишь, – сказал он.

– Нет, я не шучу. А через несколько лет все было совсем наоборот. Нельзя было носить брюки шириной более двадцати двух сантиметров. Но это были немного другие времена. Как перевести слово “оттепель”? – спросил я Маринку.

– Это, когда было очень холодно, а потом стало просто холодно, – сказала Маринка.

– Большое спасибо. Так вот, когда у них стало просто холодно, тогда за двадцать три сантиметра строго предупреждали, за двадцать пять – выгоняли с работы, а за двадцать семь – в тюрьму.