Бредовый суп

Бродский Слава

Мы ехали на такси в отель, и русский шофер взялся показать нам девушек легкого поведения на St. Denis.

– На Монмартре то же самое, только немного похуже, – сказал он. – Вы знаете, у нас клиенты не преследуются.

– Это очень гуманно, – сказал я.

И опять мы видели сидящих повсюду римских студентов. Они ели сегодня чечевицу. И я почему-то подолгу рассматривал каждую группу.

– Ты, конечно, не отказался бы к ним присоединиться, – сказала Маринка.

–

Возможно, – сказал я, – но я как-то об этом не думал.

Мы отдохнули немного в отеле и поехали в Лувр. И провели там полдня. Мы все ходили и смотрели. Ходили и смотрели всех этих прославленных художников. И мне было большей частью скучно.

Кондиционеры в Лувре почему-то не работали, и от этого становилось еще скучнее. В зале, где висел портрет Моны Лизы, было особенно жарко и душно. Около картины, почти вплотную к ней, толклось полным-полно студентов, человек, наверное, пятьдесят, и все они расстреливали “Мону Лизу” своими вспышками практически в упор. Это было жуткое зрелище.

– Можно положить мне лед в содовую? – спросил я у девушки в буфете Лувра.

 – Я не понимаю, – сказала девушка.

– Я хочу содовую со льдом.

– Я позову моего супервайзера, – сказала девушка.

 Она сказала парню, который работал рядом с ней, что нужна его помощь. Она сказала это по-английски, и парень, когда он подошел ко мне, смотрел на меня весьма настороженно.

– Нужна помощь? – спросил он.

– Я просто хочу содовую со льдом.

– Нет проблем, – сказал парень. Он повернулся к автоматам, налил мне содовую в стакан и поставил его передо мной. – Что-нибудь еще?

– Мне не нужен второй стакан. Мне уже дали содовую. Я просто хочу это со льдом.

Парень молча смотрел на меня.

– У тебя есть лед? – спросил я.

– Лед?

– Да, лед. У тебя есть лед?

– Да, в морозильнике.

– Пожалуйста, положи его мне в содовую.

– Ты хочешь, чтобы я положил тебе его прямо в стакан?

– Да.

– Я не знаю, – сказал парень, – можно ли этот лед класть прямо в содовую. Мы никогда так не делали.

– Тогда не надо, – сказал я. – ­Я выпью это так.

Когда мы вышли из Лувра, Маринка сказала мне, что ей очень все понравилось.

– А мне было немного скучно, – сказал я.

– Почему? Я помню, тебе и в Мадриде было скучно.

– В Прадо?

– Да. Ты там такое нес, что мне было просто неудобно перед нашими новыми друзьями.

– Что же я такое там нес? – спросил я.

– А ты не помнишь?

– Нет.

– Во-первых, ты сказал, что даешь Гойе последнюю возможность тебе понравиться.

– Да, я надеялся, что он мне понравится там.

– Но он тебе не понравился, и ты сказал, что все шизофренические его вещи тебя вообще раздражают, как раздражают тебя все шизофреники, которые более шизофреники, чем ты сам.

– Я так сказал? – спросил я.

– Да, Илюша, ты так сказал.

– Я пошутил.

– Нет, все это выглядело

вполне серьезно.

– И тебе из-за этого было неудобно за меня?

– Ты еще что-то там говорил.

– Что? – спросил я.

– Я уже не помню, – сказала Маринка.

– Вспомни.

– Когда мы посмотрели Эль Греко, то все уже с напряжением ждали, что ты скажешь еще.

– И я что-то сказал?

– Да, ты сказал: “То, что я раньше приписывал плохому качеству репродукций, оказалось замечательным чувством цвета художника”.

– Здорово, – сказал я.

– Наверное, ты просто устал – и сегодня, и тогда, в Прадо.

– Нет, я не устал. Просто когда-то давно я потратил, наверное, слишком много душевных сил на это, и, видимо, у меня что-то перегорело внутри.

Когда-то давно мы все отдавали живописи много душевных сил, хотя прямой доступ к ней для нас был сильно ограничен и мы довольствовались разглядыванием каких-то случайных альбомов, а то и просто почтовых открыток.

Мы ловили любую новую выставку и обязательно шли туда в день открытия. Потому что на следующий день ее могли уже закрыть, а место, на котором она была расположена, сравнять с землей бульдозерами.

Одна из первых московских авангардных выставок открылась в воскресенье днем прямо в клубе института, где я работал тогда. И я, конечно, не стал ждать до понедельника и поехал туда в воскресенье, наверное, потому, что я был достаточно высокого мнения о бульдозерной мощи страны, в которой мы жили.

Я до сих пор помню имена тех двенадцати художников, которые повесили свои работы на стенах нашего клуба. Помню, как Плавинский сидел совершенно счастливо ошалевший около своей картины, которая называлась “В подкидного на ящиках”, и принимал поздравления. Через двадцать пять лет после этого, в Нью- Йорке, он почему-то скажет, что не помнит такой работы.

Картины провисели только полдня. И когда на следующий день, в понедельник, я решил зайти туда утром, я увидел абсолютно пустые залы. И только срезанные концы свисающих со всех стен веревок подтверждали, что все это не приснилось мне.

С публичными выставками было покончено надолго. И московские художники стали устраивать выставки в своих квартирах.

У Рабина в его загородном доме мы смотрели все эти его восхитительные, почти черно-белые картины с покосившимися домами на каких-то маленьких улочках. Улица Богородицы, переулок Христа… И опять же почти черно-белая авторская копия “Джоконды”.

Кропивницкий у себя дома показывал нам свои работы и приговаривал: “А вот еще такая картина, а вот еще такая…”