Бремя колокольчиков
Шрифт:
Устроиться на светскую работу тоже не удавалось. За тридцать пять, без опыта работы - ты никому не нужен. Машину водить Глеб не умел, в компьютерных программах не разбирался. Светины родители всячески давили, чтобы дочь развелась с таким мужем. Он это знал, но что мог сказать? Со Светой они почти не разговаривали, им было друг не до друга, каждый был заключён в собственную боль.
В окна светило яркое весеннее солнце. Первые секунды после пробуждения Глебу было как-то тихо и хорошо. Дома никого не было. Неужто это солнце и этот воздух могут так всё изменить в человеке? Как будто всё ощущение
Глеб включил телевизор и сел пить чай. Показывали Питер. Вот эти любимые улочки. А вот троллейбус. Глебу вспомнилось, как они со Светой первый раз поссорились тогда, в 88-м, когда поехали в Питер автостопом во второй раз. А из-за чего, и не вспомнить... Сели в троллейбус и не разговаривали друг с другом. Тут-то Глеб и придумал взять Книгу жалоб и предложений[141], что стояла в специальном металлическом кармане за
водительской кабиной, и написать туда от имени несчастного озлобленного советского человека.
«Я жалуюсь не на советский троллейбус, который прекрасен в своей простоте и прямолинейности, а на врагов народа, лишивших честного труженика законной рюмки водки после рабочей смены. О чём я думаю сейчас по дороге к станку? О ней, о рюмке, и о жидах, лишивших меня её! Почему я уверен, что это сделали жиды? Да потому что, этого не могли сделать наша партия и правительство! А рюмки нет... Есть лишь воспоминание о ней и печаль. А кому выгодна печаль русского человека? Только международному сионизму и прочей буржуазной сволочи! А предлагаю я, чтоб троллейбус наш шёл не на восток, как хотят некие наши прозападные псевдомузыкантишки, а к коммунизму! А без рюмки туда дороги не найдёшь!»
Написав это, Глеб молча протянул книгу всё ещё обижавшейся Свете. Та заулыбалась, прочтя, достала ручку и тоже начала что-то строчить, потом передала обратно Глебу.
«Как же я не люблю эти грязные троллейбусы, но тут уж жалуйся, не жалуйся, на такси не уедешь. А люди? Кругом весна, цветы и я, такая цветущая и прекрасная, еду рядом с ними, а они не обращают внимания ни на меня, ни на весну! Вот этот, только что в эту книгу писал, такой суровый, но по-мужски симпатичный, о чём он думает так грустно? Может быть о девушке? А я стою здесь, а он меня и не замечает. И что я могу после этого предложить? Пусть в троллейбусе везде будут не окна, а зеркала! И везде буду отражаться я!»
Так они исписали полкниги жалоб, пока водитель не заметил и не наорал на них, чтоб убирались из троллейбуса. Но они как раз приехали.
До мастерской Антона оставалось каких-то минут пятнадцать пёхом. Как и в прошлый год, они хотели вписаться сюда на ночь.
– Заходите, ребят!
– впустил их радушный и уже подвыпивший хозяин флэта.
– Вы - вовремя! У нас тут весело, полно народу, вон и Густав[142] [143] из Кино сидит, может, из Митьков кто заглянет на огонёк...
– А Цоя[144] не будет?
– с надеждой спросила Света.
– Чурки-то? Вряд ли...
– А что ты его прям уж так чуркой...–
– Да не парься! Это я в шутку... Знаешь, как я с ним познакомился?
– Нет, я и не знал, что ты с ним знаком.
– Это года три назад было. Концерт был сборный, а на него хрен попадешь. Ну, я ДК обхожу, думаю, где-то, наверняка, есть лазейка. Смотрю, чурка какой-то на балконе курит. Думаю, блин, чурка внутри - а я снаружи! Я ему и говорю: «Эй, индеец, подтяни меня!» Он молча руку мне протянул, да
высоко было - не дотягивается. Я ему: «Ну, что ты! Я те свитер кину, а ты меня подтяни!» Он: «Давай!» - говорит. Подтянул в общем, хоть ему и нелегко было: я-то - здоровый, а он - щупленький такой. «Спасибо!
– говорю.
– Чурка лучший друг человека!» Тот мне ничего в ответ. Улыбнулся только. А потом я его на сцене вижу, это Цой! Я ж его и не видел до того... В общем, я его с тех пор чуркой и зову.
– Прикольно...
Отец Глеб сидел на кухне и улыбался маленькому телевизору, всё показывающему Питер. Дверь хлопнула. Вернулась Света. Он вышел в коридор её встретить.
– Знаешь... сейчас Питер показывали по ящику, а я вспомнил, как мы пятнадцать лет назад там гуляли, как в троллейбусе в Книге жалоб писали, а потом у Антона сидели, как нам было хорошо... Помнишь?
– Да я даже не хочу это вспоминать. Всё это из другого мира. Мы были другими. Глупыми и наивными...
– отвечала, медленно раздеваясь жена.
Она прошла на кухню, совершенно бледная упала на стул.
– Ты бы лучше спросил, что с нашей дочерью, или ты со своими... переживаниями совсем о Наде забыл? Ты же знаешь, что мы сегодня к профессору ходили... Он тоже считает, что едва ли она и полгода протянет... Если сделать операцию - то шанс будет, но денег у нас нет... А у тебя всё троллейбус...
Где только мр ак светит
Мыши в накопителе окурки в табакерке В планетарном вытрезвителе последние берсерки Гражданская оборона, « *уй на всё на это».
Дождливый день конца сентября. Отец Глеб сидел в боковом придельчике родного когда-то храма и хотел перехватить своего бывшего настоятеля после службы. Год назад отец Глеб узнал, что больше здесь не служит.
Народу в этом небольшом приделе, соединённом арочным проёмом с основной частью храма, не было. Во время службы сюда не пускают. Здесь обычно оставляют покойников, когда договариваются привезти их на ночь в храм. Тут и отпевают.
Как-то привезли одного мальчика лет двенадцати. Чернота проступала сквозь густой макияж, которым покрыли лицо усопшего ребёнка в морге. Он забрался с приятелем в подземную емкость, где хранился раньше бензин. Вылезти они уже не смогли, задохнулись парами. В новостях об этом случае тогда говорили каждый день. И пока несколько дней шли поиски, и когда уже нашли два трупа... И вот одного из них выпало отпевать отцу Глебу. Худшего отпевания он не помнил.