Бремя власти: Перекрестки истории
Шрифт:
Убежденный в необходимости охранить русское общество от пагубных революционных идей, Павел пытался внедрить казарменную дисциплину и в частную жизнь своих подданных, предпринимая гонения на либеральные мысли и заморские вкусы. В этих указах и запретах, исполнением доводившихся порой до абсурда, было характерное для павловского времени своеобразное соединение ужасного и смешного, трагичного и нелепого. Запрещались французские моды и круглые шляпы, слово «Отечество» и «тупей, на лоб опущенный». Тушить огни в домах полагалось по полицейскому приказу, а обедать можно было лишь в разрешенное императором время.
Да, и «чтобы никто не имел бакенбард»!
Массон пишет в своих записках: «Настолько же непонятным было запрещение запрягать лошадей и надевать сбрую по русскому образцу. Отведено было две недели
В первые же дни после объявления этого указа многие лица, опасаясь быть оскорбленными, не отваживались более выезжать и еще менее – показываться в своих каретах поблизости от дворца. Шорники, пользуясь случаем, заламывали по триста рублей за простую сбрую на пару лошадей. Одеть извозчиков или русских кучеров по-немецки было не менее затруднительно. Большая часть их не хотела расставаться ни с длинной бородой, ни с кафтаном, ни с круглой шляпой и еще менее желала подвязывать искусственную косу к остриженным волосам.
Все это порождало сцены и картины самые смехотворные. Император, к досаде своей, был вынужден в конце концов изменить этот суровый приказ на скромное предложение выезжать по-немецки, если кто-то желает заслужить его милость» [33;91].
Перемены начались буквально с первых же часов правления Павла. «Внезапная перемена, произошедшая с внешней стороны в этой столице в течение нескольких дней, просто невероятна, – пишет Саблуков. – Так как полицейские мероприятия должны были исполняться со всевозможной поспешностью, то метаморфоза совершилась чрезвычайно быстро, и Петербург перестал быть похожим на современную столицу, приняв скучный вид маленького немецкого города XVII столетия.
К несчастью, перемена эта не ограничилась одною внешней стороною города: не только экипажи, платья, шляпы, сапоги и прическа подчинены были регламенту, самый дух жителей был подвержен угнетению. Это проявление деспотизма, выразившееся в самых повседневных, банальных обстоятельствах, сделалось особенно тягостным ввиду того, что оно явилось продолжением эпохи, ознаменованной сравнительно широкой личной свободой» [54;27].
Павел сам разъезжал по столице, пустевшей при виде его, отлавливая нарушителей: простой полицейский чин не всегда мог осмелиться задержать какого-нибудь проштрафившегося по мелочи штаб-офицера, опасаясь получить от него хорошую оплеуху! Таким образом, вступали в неразрешимое противоречие провозглашаемые Павлом Закони Субординация.
Император не пользовался любовью подданных.
Его боялись и ненавидели, хуже того – над ним смеялись!
Павлу не прощалось ничего. Кто помнил, например, екатерининский указ 1775 года о сокращении роскоши, [146] предписывавший подробно, кто и как должен одеваться? Или указ 1793 года, запретивший широкие галстуки? Да о них забывали прежде, чем высыхали чернила, – никто и не думал их исполнять!
Все павловские начинания несли в себе некую двойственность, одновременно и минус, и плюс, которые взаимно самоуничтожались во время претворения в жизнь.
146
От указа 1775 года весьма пострадала великая княгиня Мария Федоровна, которой пришлось отправить обратно нераспечатанными многочисленные сундуки с нарядами, накупленными ею в Европе (не вовремя, не вовремя, душенька!).
В первые же дни своего правления Павел распорядился устроить специальное окно, в которое всякий мог опустить прошение на высочайшее имя. Павел сам разбирал эти прошения и принимал скорые меры. Резолюции императора печатались затем в газетах для объявления подданным. «Никакие личные или сословные соображения не могли спасти виновного от наказания, – пишет современник, – и остается только сожалеть, что его величество иногда действовал слишком стремительно и не предоставлял наказания самим законам, которые покарали бы виновного гораздо строже, чем это делал император, а между тем он не подвергался бы зачастую
Тот же двойственный результат имели меры Павла относительно просвещения нации. Так, в 1799 году были запрещены поездки молодых людей за границу для учения, но зато – чтобы не надо было ездить за границу – основан Дерптский университет. В 1797 году были закрыты частные типографии и установлена строгая цензура для русских книг, а в 1800 году был запрещен ввоз всяких книг и даже нот из-за границы, что, как ни странно, пошло на пользу обществу: «Желая подавить просвещение и науки, – пишет современник событий Шарль Массон, – он [Павел] оказал им величайшую услугу, какую только возможно. С момента, когда науки начинают пользоваться свободой печати, лучшее, что можно для них сделать, – уничтожить эту свободу. Все книги, способствовавшие революции нашего века, имеются в России, и даже в большом количестве, а то, что проскользнет туда, хотя бы из Вены, несомненно, окажется лучше всего разрешенного к печати. Но Россия еще очень далека от того, чтобы суметь использовать эти благодеяния, и напрасно деспотизм в своем глупом предвидении, стремясь отдалить опасность, только навлекает ее» [33;134].
«Здесь – ваш закон!»
Получив наконец столь долго ожидаемую власть, Павел со всей страстью принялся рушить ненавистные ему екатерининские порядки и установки, преобразовывая и совершенствуя, как нынче выразились бы, «властные структуры».
Трудно представить себе всю глубину развращенности екатерининских вельмож: «Не обладая ни знаниями, ни кругозором, ни воспитанием, ни честностью, – пишет Ш. Массон, – они не имели даже того тщеславного чувства чести, которое по отношению к настоящему является тем же, чем лицемерие в сравнении с искренностью. Грубые, как паши, жадные, как мытари, хищные, как лакеи, и продажные, как субретки в комедии, они, можно сказать, были государственной сволочью. Их прихлебатели, креатуры, слуги и даже родственники наживались не за счет их великодушия, а путем притеснений, которые вершились их именем, и за счет торговли их влиятельным положением, впрочем, их самих грабили так же, как они обирали государство. Услуги, которые им оказывали, даже самые низменные, оплачивались из казны. Часто их прислуга, шуты, музыканты, личные секретари и гувернеры их детей получали жалованье из какой-нибудь государственной кассы, находившейся в их ведении» [33;43–44].
Павел принялся наводить порядок. Император вставал очень рано, и екатерининским вельможам, в прежние времена прибывавшим во дворец хорошо если к 10 утра, приходилось приниматься за работу чуть не в 5 часов поутру! Современник пишет: «Мир живет примером государя. В канцеляриях, в департаментах, в коллегиях, везде в столицах свечи горели с пяти часов утра; с той же поры в вице-канцлерском доме, что был против Зимнего дворца, все люстры и все камины пылали. Сенаторы с восьми утра сидели за красным столом» [54;XXI].
Павел пытался самолично входить во все мелочи управления, что ему плохо удавалось. Г. Р. Державин приводит в своих записках характерный анекдот павловского царствования: Павел «приказал в коллегии, в общем собрании знатных купцов и адмирала Кушелева, [147] сделать постановление о внутреннем судоходстве, то есть какой конструкции где строить суда к хождению по рекам удобнейшие; вследствие чего в собрании коллегия объявила свое мнение, адмирал свое, а купечество свое, и как в указе предположено не было, в случае разных мнений представить Сенату, а поднести прямо государю: то и вышла его резолюция, надписанная его рукою над всеми теми мнениями: «Быть по сему». Никто не осмелился спросить объяснения, так напечатано и опубликовано» [17;204].
147
Кушелев Григорий Григорьевич (1754–1833) – граф, вице-президент Адмиралтейств-коллегии, один из любимцев Павла I.