Бродяга
Шрифт:
. Как ни странно, большой необъятный мир подчиняется ей. Возможно, по той простой причине, что жизнь еще более необъятна, и мир -- всего лишь частица, составная деталь, которая есть, но которой с таким же успехом могло и не быть. Потому-то человек и машет на все рукой. Явно или неявно, но незыблемое таится вне его разума, а он -- никто, он -- крупинка, и это не просто обижает, это оскорбляет. Человек призывает на помощь природное упрямство, человек стремительно превращается в эгоцентриста, мечтая перевернуть все с ног на голову, и где уж тут задумываться о параллель
ных цивилизациях,
Выбравшись из-под душа, Евгений Захарович обтерся полотенцем и, не одеваясь, проследовал в комнату. Остановившись перед открытой форточкой, глубоко вздохнул. Сейчас он ощущал себя парусом, наполненным ветром. Вот так бы и надобно жить -- без паранджи, без потного залатанного белья. Какое наслаждение -- дышать кожей! Вольное тело -- особая категория! И что может быть стыдного в воле? Разве не удовольствие -- шагать по траве, по песку босиком? Шагать, ощущая ласковый массаж ветра?.. В чем провинилось человеческое тело, что его заточили в долгосрочную тряпичную тю
рьму? Или это обычное ханжество, помноженное на традиции и вездесущее неблагополучие?..
Давным-давно, лет, может быть, семь, а то и восемь назад Евгений Захарович очутился в компании приятелей на диком пляже. Было это в Крыму, и революционные новации только-только входили в умы людей. "Диких" в то время называли чрезвычайно просто: нудисты-придурки, а то и чем похуже. Пляжи их обходили стороной, исподтишка снимая на фотопленки, а, заговаривая о "голом" побережье, не забывали сплевывать на землю. На одном-то из таких пляжей они и очутились.
Пляж оказался самым обычным -- с лежаками и зонтиками, с надувными матрасами и раскинутыми на песке одеялами. Папы и мамы следили за детьми, учили их плавать, выговаривали за что-то, рассказывали сказки. Кто-то играл в волейбол, кто-то строил песчаные дома или попросту загорал. Шлепая мимо людей, компания Евгения Захаровича не знала что и думать. Если бы не нагота отдыхающих, ничем иным пляж не привлек бы их внимания. Родители не стеснялись детей, мужчины -- женщин, никто не хихикал и не прикрывался ладошкой. В некоторой растерянности, помноженной на понятное
любопытство, приятели Евгения Захаровича решили подзадержаться. В непосредственности окружающих крылось нечто таинственное, недоступное их сознанию. На какое-то время они превратились в шпионов, пробравшихся в чужой лагерь. И удивительное случилось! Уже через каких-нибудь полчаса они перестали видеть смущающую наготу, словно ослепли какой-то частью своего привычного зрения. Стыдное и похабное исчезло, уступив место недоумению. Вокруг были люди, простые и естественные. И эта естественность почти пугала. Времени, проведенного на пляже, хватило, чтобы уп
омянутая естественность перекочевала в них самих. Переглянувшись, они поняли друг друга без слов. С молчаливой поспешностью собрали вещи и ударились в бегство.
Они бежали с того побережья, как бегут от чумы и от проказы. Слишком уж стремительной оказалась эволюция, коснувшаяся их душ. Старый мир все еще правил сердцами. Он был велик и могуч этот мир -- и он отвергал "вольный" берег, людей поселившихся на нем, призывая к негодованию и бегству...
С блаженной улыбкой
йчас вражеская пуля, а поблизости находились зрители, он постарался бы упасть красиво, с достоинством на лице, страдальчески раскинув руки, медленно перекрутившись всем телом. Он так и сделал. Уже рухнув на диван, подогнул под себя левую руку, немного поправил положение головы. Вот так он и умрет. На глазах пораженного мира. Под слезы и бурные рукоплескания. Так, говорят, провожают артистов. А перед смертью надо бы обязательно шепнуть что-то важное и героическое, вроде той тайны, что так и не выдал Мальчиш-Кибальчиш. И уж потом трагически вздрогнуть, скривив
губы в судорожном усилии, чуть выгнувшись телом и затихнув. На этом, пожалуй, все. Главное в таком деле -- не переборщить. Чтобы не получилось индийского фильма. Закрыть глаза и умереть. Честно, без надувательства. Чтобы помнили и чтили. И чтобы портреты во всех пионерских уголках, и чтобы книги с картинками... Евгений Захарович вздохнул.
Не весело и не скучно. Никак. Проще выкинуть все из головы и уснуть просто так. Без излишеств. Сон мудрее трезвой фантазии. И уж во всяком случае слаще любой яви. При этом сны не бывают приторными. Почему-то и отчего-то...
Он и впрямь засыпал. Граница, за которой обрывалась канва сознания и начиналась бесконечность, маячила где-то совсем рядом. Он продвигался к ней на ощупь, ползком, не оглядываясь на отсветы угасающих реалий. Продвигался сознательно, мужественно преодолевая лень.
* * *
Раньше во снах он летал так, что дух захватывало -- на оглушительной высоте, с потрясающей скоростью. Летать было просто, летать было нормально. С годами все изменилось. Теперь он летал значительно реже, может быть, раз или два в месяц -- и каждый полет сопровождался мучительным напряжением всего тела. Вытянувшись в струнку, он отрывался от земной поверхности с медлительностью перегруженной ракеты и никогда уже не поднимался выше второго или третьего этажа. Просто не получалось. В этом сне он вообще не летал, и тем не менее сон был чудесен. Не сюжетом и не дей
ствующими персонажами, -- чем-то совершенно необъяснимым. Так тоже иногда бывает: всколыхнулось сердце -- и радостно. А с чего, почему -- неясно. Что-то помимо сюжетов делает людей во снах счастливыми. Может быть, наплыв особой раскрепощенности, внутренней любви и правды. Тебя любят, и ты любишь. Просто так, без всякой корысти. Этакая благостная купель. Как горячая ванна после морозной улицы. Наяву такое долго не длится, во сне чудесные мгновения живучи. Может, потому, что мозг спит. Скепсису и логике не место в стране грез, и человечество бродит по таинственным т